Вот жнивье. По жнивью ходят коровы. Мальчик-пастушок в конфедератке до ушей, в худом пальтишке, подпоясанный веревкой, идет за ними.
- Здорово, молодец!
- Здравствуйте, товарищи!
- Чьи коровы?
- Чьи? Известно чьи. Панские.
- А у вас своих коров нет?
Мальчик весело открывает мелкие белые зубы. Жмурится против солнца.
- Нет.
- А земля есть?
- Две десятины.
- Семья большая?
- Восемь человек.
- На восемь человек две десятины?
- Ага.
- Чья же вокруг земля?
- Помещика.
- Сколько тебе помещик платит за то, что ты пасешь его коров?
- Тридцать злотых в год.
- Это что ж выходит - два с чем-то злотых в месяц?
- Ага.
- Много?
- Зачем много? Мало.
- Как же вы живете?
- Бог знает.
- А бог есть?
- А как же. Есть.
- Где же он?
Мальчик щурится еще больше и показывает пальцем вверх:
- А на небе.
- Кто тебе сказал?
- Ксендз.
Мальчик подходит к автомобилю и с детской жадностью рассматривает колеса, стекла, фонари.
- Хочешь быть шофером?
Его глаза загораются:
- Ага!
- Ну, так в чем же дело? Бросай своих панских коров и садись, мы тебя повезем учиться.
Он понимает, что это шутка, но также понимает, что в этой шутке есть какая-то доля правды. Он понимает, что это возможно. Если не сейчас, не сию минуту, то, может быть, через год, через три.
- Дайте газетку.
- Бери. Дашь прочесть в деревне.
- Спасибо, товарищи.
- За что?
- За то, что пришли.
Он смущенно отходит и бредет за коровами, погруженный в свои детские мечты о какой-то другой, интересной, богатой жизни, когда можно будет не пасти панских коров, а мчаться на автомобиле по веселому белорусскому шоссе.
Вот и Сморгонь. Дважды знаменитое местечко. Это в Сморгони Наполеон бросил свою отступающую армию и один укатил в коляске в Париж. Это под Сморгонью в 1915 - 1917 годах, во время первой мировой империалистической войны, шли небывало жестокие бои.
Я осматриваюсь вокруг. Узнаю складки местности, линию железной дороги. Даже наши артиллерийские окопы сохранились. Они осыпались, заросли травой, но я узнаю их.
Возле железнодорожного переезда нас окружает небольшая толпа. Солдат польской армии с велосипедом. Еще один солдат. Старик. Несколько женщин. Расхватывают газеты. Расспрашивают.
Солдат с велосипедом оказывается артиллеристом. Он сражался под Львовом. Над ним подтрунивают. Он смущенно усмехается, говорит:
- Мне повезло. Если бы не пришла Красная Армия, мне бы пришлось еще служить и служить. А вот теперь, вместо того чтобы служить панам, я домой еду, к семье.
Другой солдат - пехотинец. Он деловито спрашивает артиллериста:
- У вас в Кошах уже землю помещика поделили?
- Еще нет. Комитет только что выбрали. А у вас в Шутовичах?
- Делят уже.
Высокая пожилая женщина с кошелкой вдруг начинает довольно сердито кричать на солдат:
- Эх вы, мужчины! Землю делить не умеете.
И, обращаясь к нам:
- Вы, товарищи, нам инструктора поскорее пришлите, чтобы он научил, как землю делить. А то наши мужчины никуда не годятся.
Старик сердито ее останавливает:
- Ишь ты! Инструктора тебе надо, как панскую землю делить. А разве в семнадцатом году большевиков кто-нибудь учил, как это делается? Сами дошли. Нам бы только в случае чего немножко помогли с помещиком справиться.
- Да ведь уже справились.
- Справиться справились, а кто его знает!
- Ну и видно, что ты не больно умен, - вдруг огрызается баба, боишься, что паны вернутся! Большевиков двадцать лет пугают, что, дескать, не сегодня-завтра им конец придет, а они за это время таких танков себе наделали, что не только своих 'бывших' не боятся, а еще и наших панов бывшими сделали за два дня. На вот!
Смеркается. Дорога вьется среди столетних берез. Мелькают знакомые названия деревень, местечек.
Кревы, Лебедев, Молодечно... Мелькают яркие фары встречных автомобилей.
Наш шофер товарищ Михаил Значенок газует. Он уже совершает четвертый рейс, развозя по селам Западной Белоруссии советские газеты.
Исколесили всю Западную Белоруссию.
...Опять Сморгонь. Среда. Базарный день. Площадь возле церкви тесно заставлена крестьянскими подводами. Оглобли задраны вверх. Целый лес оглобель.
Торгуют мясом, хлебом, овощами. Много превосходной картошки. Еще больше яблок. Их - горы. Чудесный, тонкий и опьяняющий запах яблок стоит в воздухе.
Тот факт, что крестьяне охотно везут на рынок свои продукты, говорит о многом. И прежде всего о том, что жизнь стабилизировалась. Доверие и любовь белорусского народа к Советской власти тверды, определенны, нерушимы.
Ночью был мороз. Утром крыши, дороги, поля, деревья, солома - в голубом, матовом инее. Желтое солнце холодно горит в росе на радиаторе машины.
И опять возле машины свалка. 'Правда' нарасхват. Ее выхватывают из рук. Тут же разворачивают и вслух читают.
Со всех сторон тянутся грубые, темные крестьянские руки:
- Товарищи! Дайте номерок!
- Товарищи, не забудьте меня. Я специально пришел за пятнадцать километров за московской
