- Мечтать.
- Гм! Скажите, чего же ты это вздумал мечтать?
Мне трудно ему объяснить, почему именно я вздумал мечтать, а потому я неопределенно роняю:
- Так.
Боря хитро щурится и показывает передний зуб.
- Может, пойдешь со мной в порт?
- Не.
- Идем, интересно: трехтрубные.
Сердце мое полно любви и счастья. Хочется с кем-нибудь поделиться. Боря - самая подходящая жертва: будет молчать, слушать и соглашаться.
- Ну ладно. Идем.
Мы проходим по весенним улицам и разговариваем о пустяках. Язык у меня чешется нестерпимо, и страстно хочется рассказать ему все: что ее зовут Таней, что я влюблен, что мне грустно, но я не знаю, с чего начать.
Приходим в порт.
Пахнет машинным маслом, морской солью, устрицами, теплым железом, пенькой. По гранитной набережной рассыпаны янтарные, граненые кукурузные зерна. Стаи сизых голубей, мягко треща гибкими крыльями, садятся на мостовую, клюют зерна и пьют воду из синих луж.
- Скажи мне, Борис: что такое любовь? - начинаю я издалека.
- Любовь... гм... наверно, это такое чувство, - мямлит Борис неопределенно.
- А ты был когда-нибудь влюблен?
- Конечно, нет, - искренне негодует он. - С какой это радости! А что?
- Да так...
Минуту мы молчим и смотрим, как, плавно огибая маяк, выходит в открытое море пузатый угольщик 'Ливерпуль'.
- А знаешь, Боря, я влюблен.
- Да-а-а? - тянет Боря с видимым интересом. Он уже привык к подобным разговорам. - Ну и что же? Кто 'она'?
- Таня К. Знаешь дачу Майораки? С этой дачи. Такая черненькая... загадочная.
- Так надо, брат, поскорее признаваться.
- Как-то не выходит... Страдаю, знаешь...
- Чего ж ты, чудак, страдаешь?
- Да так. Вообще. Грустно.
- И ты ее любишь?
- Люблю.
Боря насмешливо улыбается и ставит вопрос ребром:
- За что?
- Вот странный! Разве любят за что-нибудь? Хотя... у нее папа художник.
- А сколько ей лет?
- Одиннадцать и два месяца. Но она очень умная. Хочешь на нее посмотреть? Полезем вечером к ним на дачу и посмотрим в окна. Ладно?
- Чего еще? Лезь лучше сам.
- Дурак.
- От такового слышу. Чтобы брюки порвать и чтобы еще садовник шею налупил.
- Не боюсь я садовника. Вчера вечером лазил и брюки не порвал.
- Ну и что?
- Ничего. Стоял у нее под окном и мечтал.
- А она?
- Учила уроки.
- Ты ей нравишься?
- Кажется. Вообще-то я, конечно, успех имею... - Мне еще хочется прибавить 'у женщин', но не решаюсь.
Борис смотрит искоса на меня. Я неуклюж, вихраст и черен.
- Да... пожалуй... - говорит он с видом оценщика. - Малость постричься, и тогда ничего. Можно. Ну что ж, желаю тебе успеха.
- Спасибо, тебе тоже.
На праздники из института приезжает домой некто Магда Войницкая. Это добрый гений всех местных романов и сердечных увлечений. Нечто вроде свахи. Она очень хитра, дипломатична, как все институтки. Характером и лицом похожа на мальчика, лазит по деревьям и обожает кадетов. Устройством романов занимается исключительно из любви к искусству. Сразу же пронюхав, что я влюблен в Танечку, начинает деятельно и бескорыстно помогать. Я ее уважаю, но все-таки с ней надо держать себя осторожно.
- Здравствуйте, как поживаете?
Передо мной Магда. Физиономия у нее в высшей степени хитрая, в руках мешок.
- Здрасте. Ничего себе. Куда это вы с мешком?
- На море. Хочу набрать хорошей глины. Буду учить лепить... угадайте кого?
- Таню, - роняю я слово, которое уж три дня вертится у меня на языке.
- Да. Вы угадали. Таню. Именно ее.
Многозначительное 'вы угадали' заставляет меня покраснеть и в замешательстве поднять с земли кусочек стекла.
- А вы куда?
- В церковь.
- Бросьте, пойдем лучше со мной. Будете помогать глину нести. О Тане поговорим.
Я опять нагибаюсь за стеклышком.
- Уж поздно, опоздаю.
- Пустяки. Успеете.
В церковь мне нужно, но я - тряпка. Через дачи мы идем к обрывам и наперегонки сбегаем по крутому спуску на берег. За городом садится солнце, и его алый, теплый свет мягко заливает косой парус рыбачьей шаланды и противоположный берег залива - Дофиновку. Штиль. Под берегом вода прозрачна, как стекло, сквозь нее отчетливо просвечивает дно, цветом своим похожее на черепаховый гребень. Бегу и думаю: 'Недаром Магда сразу же потащила меня на море, наверное, хочет выведать, 'за кем я страдаю'. А может быть, сама Таня просила узнать. Неужели? Господи, как я счастлив!'
Магда выбирает из обрыва чистые крупные куски желтой глины и заводит разные дипломатические разговоры:
- Вы знаете, мы скоро ставим 'Евгения Онегина'?
- Где?
- В жизни. Вы, конечно, будете играть Онегина, Надя - Ольгу, я - сами понимаете - няню.
- А Таня? - вырывается у меня.
- Ну, Таня и есть Таня, так сказать - Татьяна.
Я ужасно краснею.
- Вы, кажется, очень довольны, что Таня будет играть Таню? - спрашивает Магда, и лицо у нее сияет от удовольствия, что все так хорошо устраивается.
Танечку я люблю сильно, очень сильно, но мне неприятно, что Магда влезла в эту историю. 'Какое ей дело?' - думаю я. Мне припоминается фраза, которую я однажды слышал в театре: 'По какому праву вы лезете ко мне в душу своими грязными пальцами?'
Я представляю себе, как теперь Магда раструбит про нас с Таней по всей 'Отраде'. Является непреодолимое желание сказать ей что-нибудь такое, чтобы с ее дипломатической физиономии сползло выражение противного блаженства и ехидства. И совсем внезапно, по какому-то дикому вдохновению, я
