Глава XXV
ЧЕТЫРЕ ЧАРКИ
Иссиня-черная, пороховая туча заходила с края, поднимаясь над прошлогодними скирдами и неподвижными акациями села.
В этот день большая честь выпала дому Ткаченок. Проголодавшееся начальство не погнушалось отобедать у нового старосты.
Никогда еще хата фельдфебеля не видала у себя таких именитых гостей. Господин обер-лейтенант фон Вирхов, его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский, чиновник министерства земледелия Соловьев попробовали в этот день молочного супа, вареников со сметаной и жареной свинины подпрапорщика Ткаченки. Красавица Софья, бледная как смерть и оттого еще более прекрасная, подавала гостям блюда, не смея поднять слипшиеся ресницы.
Отец приказал ей для такого случая надеть лучшую юбку и лучшую кофту и лучшие свои монисты повесить на шею. Он осмотрел ее с ног до головы и, осмотрев, сказал:
- Одно: не выкинешь из головы - убью; ступишь за порог - убью; скажешь лишнее слово - убью.
Туча закрыла солнце. Ветер побежал и дунул жарким запахом конопли.
Лучшего девяностосемиградусного спирта, в меру разбавленного кипяченой водой, поставил на стол Ткаченко. Три чарки выпили гости. Первую чарку поднимал его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский.
- Пью эту чарку, - сказал он, - за спасителя моего, Никанора Васильевича Ткаченко, верного моего слугу и друга; а также пью я за то, чтобы вперед господа помещики знали, как надо владеть и править своей землей, не чурались бы деревенской жизни, водили хлеб-соль с богатыми и преданными людьми и жен себе брали из наикращих сельчанок, не стесняясь их крестьянством; потому что за землю надо держаться не одной рукой, а двумя, а то не удержишь.
При этих словах его высокоблагородие штаб-ротмистр Клембовский как бы вскользь окинул взглядом застывшую у дверей Софью и одним духом выпил свою чарку.
Вторую чарку поднимал чиновник министерства земледелия господин Соловьев.
- Эту чарку, господа, я предлагаю выпить за любовь.
И гости выпили по второй чарке.
Третью чарку пил обер-лейтенант фон Вирхов.
- За Индию! - сказал он по-французски и, заметив, что от него ждут продолжения, продолжил: - Да, господа. Здесь, в этой далекой украинской деревне, за этим грубым крестьянским столом, я пью за Индию.
Его глаза налились прозрачной голубой пустотой. Они были устремлены вдаль.
- Мы даем вам успокоение. Вы даете нам хлеб и открываете безопасный путь на Индию. Англия задушила нас на Западе. Но путь на Восток идет не только через Стамбул - Багдад. Он также идет через Киев, Екатеринослав и Севастополь. Оттуда германские корабли идут на Батум, Трапезунд. Я вижу Месопотамию. Аравийский ветер дует в лицо германских солдат! И - Индия! Индия! Мы вырвем у Англии сердце. За Индию!
Четвертую чарку поднял хозяин.
- Покорнейше вами благодарный, что не отказались от моего посильного угощения. Пью эту чарку за то, чтобы оправдать ваше доверие и справиться с народом.
В хате стало темно. Мимо окон пронеслась вырванная из акации ветка, до последнего листка освещенная на лету небывалой молнией. Гром взорвался, как бомба, попавшая в зарядный ящик, и посыпался на железную крышу.
Гости выпили четвертую чарку.
Ливень плющился о стекла.
Дымные водопады ливня один за другим пробегали по селу. Хаты стали тотчас с одного бока черно- лиловые. Улица вздулась, как река. По серой воде среди пузырей и сметья буря гнала в ставок убитую грозой ворону.
Небо, со всех сторон подожженное молниями, ежеминутно рушилось на потрясенную землю.
Тем часом по селу, закинув вверх слепое, но оживленное безумьем лицо, шла против ветра мокрая до ниточки Любка Ременюк. Она шла не спеша, в длинной праздничной юбке, в сорочке с расшитыми рукавами, вся в монистах и лентах. Буря вырывала их из слипшихся волос, черных, как деготь.
На каждом шагу она останавливалась и простирала к хатам руки, о которые вдребезги разбивался ливень.
Она пела страстным голосом нечеловеческой высоты и однообразия:
Ой, рано, раненько!
За городом дуб да береза,
А в городе червонная рожа.
Там Любочка да рожу щипае.
Пришла до ей матюнка:
'Покинь, доню, да рожу щипаты,
Хочу тебе за Василька отдаты'.
'Я Василька сама полюбыла,
Куда пошла, перстень покотыла,
А где стала - другой положила...'
И она продолжала брести, шатаясь и расталкивая коленями сильную воду.
Гроза гремела за полночь, то уходя из села, то вновь в него возвращаясь.
Глава XXVI
ПОВСТАНЦЫ
Поздней ночью в хату Котко постучали. Семен бросился к окну. При судороге отдаленной молнии он узнал платок Софьи. Он торопливо отчинил дверь. Она вбежала и обхватила его трясущимися руками. С ее волос на его рубаху текла вода.
- Семен, бежи!
- Что? Батька?
- Батька.
- Лютует?
- Хуже собаки. Ой, меня больше ноги не держат.
- Сядь.
- Бежи, за-ради бога!
- Пей воду.
- Бежи, я тебе говорю...
Семен нашарил похолодевшей рукой на загнетке коробку серников. Она зашуршала.
- Стой. Не зажигай света. Может, с улицы смотрят.
Фрося и мать неслышно метались по хате, закладывая окна.
- Теперь свети, - прошептала Фрося, дрожа всем телом.
Маленькое неспокойное пламя каганца осветило хату с окнами, заложенными красными подушками.
Софья сидела на скамейке под печкой, быстро крутя на груди стиснутые руки, и облизывала губы. Ее глаза блестели сухо и дико на бледном лице, заляпанном грязью.
- Бежи, Семен, - говорила она скоро и монотонно, как в беспамятстве. Бежи сегодня, бо завтра уже будет поздно. Бежи, пока ночь. За-ради святого господа Исуса Христа, запрягай лошадей. Той старый черт, той проклятый сатана батька доказал на тебя немецкому коменданту. Он бумагу на тебя подавал, и немецкий комендант сказал: гут.
