фанатично сражаются. Этого у них не отнять. Мозги у всех основательно промыты. Я знаю такие заклинания. Людей они превращают в зомби, которые готовы любые приказы выполнять. У них одна установка — искоренять все, что противоречит вере. Всю ересь.
Главный инквизитор магическую науку хорошо освоил. Он предатель. Против тех, кто его учил, свои знания направил. Людей в подчинение взял. Нечестно это. Так ведь любой поступить мог. Люди очень внушаемы. Большинство из них. Против магии не устоят, а он очень сильный маг. Я знала, что такое случится. Рано или поздно, но случится. Я не знала только когда.
— Вот как?
— А ты что думал, просто так, что ли, король такую власть ордену дал? Карать всех без разбора, пытать, а потом — на костер?
— Он хотел с врагами своими расправиться.
— Расправился, но сам в зависимость попал. Он уже не будет хорошим правителем.
— Зачем же тогда главный инквизитор своих собратьев уничтожает?
— Чтобы стать единственным магом. Он тогда будет самым могущественным. Магической энергии с каждым годом все меньше остается. На всех ее не хватит. Уже не хватает. Ты должен был это почувствовать. Большинство заклинаний уже не действуют или слабыми очень стали.
Стивр кивнул. В последние дни он это заметил. Сперва подумал, что ничего не может добиться оттого, что рядом Леонель, а она, безусловно, была в магическом ремесле не в пример искуснее его. Но выходило, что причина в другом.
Свечка плакала воском, стекала, точно это жизнь струилась на стол.
«Сколько ее у меня осталось?» — подумал Стивр, а вслух спросил:
— Как же быть-то? Вот ты говорила, что пять ведьм объединились. Ты себе противоречила. Выходит, что вы можете сообща действовать.
— Ты хочешь эту миссию на себя взвалить? Ты все еще надеешься стать героем, которого будут прославлять в веках? Попробуй. Может, у тебя и получится. Ты ведь один раз уже стал таким героем, но тебя успели уже забыть. — Она замолчала, подумав о чем-то своем, и продолжила: — Представляешь, как трудно жить вечно, когда все, что бы ты ни сделал, забудется быстрее, чем ты умрешь. Со временем возникает мысль — зачем все это? Зачем что-то предпринимать? Жизнь не имеет никакого смысла, — Леонель вновь на миг ушла в собственные мысли, — прости, если чем-то тебя обидела.
— Чем же ты меня обидеть могла?
— Ну ведь тебе отпущено меньше, чем мне. Слышать это из уст пятнадцатилетней на вид девочки было смешно.
— Ха, что ты так на меня смотришь? — вскипела Леонель. — Я тебя втрое старше. Но я тоже смертна. Сейчас годы-то почти незаметно пролетают. Я не меняюсь. Совсем. Чуть повзрослела, когда ты в ущелье сражался.
— Да? Почему? — удивился Стивр.
— Ты там что-то применял, от чего магическая энергия исчезала. Ее точно выкачивали. Это я помимо святой воды говорю. Это я про твои адовы трубы.
— Это не имело к магии никакого отношения.
— Я знаю, знаю. Но понимаешь, в этом мире есть либо магия, либо что-то другое, и вот если этого чего-то другого становится все больше, то меньше остается магии.
— Выходит, все изобретения уничтожают магию? — Да.
— Плохо.
— Отчего же?
— Ты должна на меня сердиться. Насколько ты из-за меня состарилась?
— Повзрослела, — засмеялась Леонель, — если бы мне было не втрое больше, чем тебе, а раз в десять, вот тогда я на тебя сердилась бы.
— Я не буду больше применять то оружие.
— Почему?
— Я хочу, чтобы ты была вечно молодой.
— Не получится. Лет через двести я начну стареть.
— Двести, — протянул Стивр, — а я уже через двадцать начну превращаться в развалину. Двести! Но если я применю то оружие, ты начнешь стареть раньше?
— Конечно.
— И действие магии станет ослабевать?
— Да. Я же говорила об этом. Сейчас вообще труднее ее применять, чем сто, а уж тем более двести лет назад. Мир меняется.
— Пусть остаются мечи, стрелы и копья. Доброе старое оружие. Я не хочу, чтобы мир менялся.
От таких разговоров только один результат — не выспишься и вставать утром совсем трудно. Стивр об этом знал, но девушку не хотел прерывать.
— Давай спать ложиться, пустые все это разговоры. — Леонель тряхнула головой, волосы заволновались.
— Давай, — согласился Стивр.
Ему трудно было отвести от девушки взгляд, хотя свечка почти догорела, огонек стал совсем крошечным. Леонель обхватила его пальцами и затушила. Вспомнив, как он танцевал и какие очертания принимал, Стивру жалко стало, что его больше нет. Вдруг показалось, что умерло живое существо, к которому он успел привязаться. Но огонек на кончике свечки живет еще меньше, чем насекомое, его век короче, чем у кузнечика или сверчка, что выводит ночами свои трели и мешает спать. Впрочем, нет. Напротив, спать под них даже лучше. Они напоминают колыбельные. Чтобы любая комната, любой дом вдруг стал уютнее, надо с собой коробочку носить со сверчком. Выпустишь его вечером на свободу, он забьется в уголок, начнет песенку петь — сразу на душе приятнее и теплее становится. Это все равно что горсть родной земли, завернутую в платочек, с собой носить. Она ведь в трудную минуту поможет. Может, и не вырастут из нее воины, если ее бросить в чужую землю, но с ней как-то надежнее. Вот так и сверчок. Ведь как без домового в доме жить? А домовой в гостинице редко заводится, потому что люди в них не задерживаются, как река, все бегут и бегут куда-то.
Стивр знал людей, которые возили с собой коробочки со сверчками. Прежде-то он их не совсем понимал, а вот сейчас пожалел, что не обзавелся собственным, и пообещал себе: как только окажется на базаре, отыщет там продавца сверчков и купит у него одного.
С такими мыслями он и не заметил, как сон к нему подкрался. Леонель, услышав, что Стивр все заснуть не может, натравила на него сновидения — легкие и приятные, от которых сознание отдыхает, а когда проснешься, не помнишь почти ничего, но зато голова светлая. Сон этот чуткий очень. От любого шороха, если он подозрительный, просыпаешься.
Что-то слышал Стивр в ночи такое, что в сон его вплелось. Шаги, от которых скрипели ступеньки и половицы. Голоса за дверью, но слов он не разобрал и оттого не проснулся. Видимо, люди эти не за ним приходили и разговоры не его касались.
На удивление, Стивр очнулся утром без всякого труда. В крохотное оконце заглядывал тусклый свет. Можно было и на улицу не смотреть — и так ясно, что небо облаками затянуто. День был сырой.
Габор уже встал, сидел на своем колючем матрасе, подогнув под себя ноги и обхватив их руками, неподвижно, точно окаменел.
— Пойду лошадей проведаю, — тихо сказал Габор, когда увидел, что хозяин окончательно проснулся.
— Погода испортилась, — сказал Стивр так же тихо, чтобы не разбудить все еще спящую Леонель.
— Да, — согласился Габор. Он поднялся, передернул плечами, точно пыль с себя стряхивал, медленно поднял засов, отворил дверь. Но она все-таки противно скрипнула. Ведь ее
