прекрасная древняя статуя Юноны, теперь украшенная золотым сиянием, как изваяние девы Марии, чтобы уберечь от разрушения этот божественный дар искусства. Перед этой Марией он упал на колени и, пламенно поведав ей свои сомнения, просил свою госпожу о знамении. Если она кивнет ему, он завершит обращение грешницы, если покачает головой в знак несогласия - он отступится от этого намерения.
Но статуя оставила его в мучительном неведении, не сделав ни того, ни другого, - она не кивнула и не покачала головой. Только когда красноватый отблеск плывущих мимо утренних облаков пробежал по мрамору, на лице ее как будто показалась прелестная улыбка: то ли это напомнила о себе прежняя богиня - защитница семейных добродетелей, то ли новая усмехнулась затруднительному положению своего почитателя; ибо в конце концов обе они были женщины, а у женщин всегда появляется улыбка, когда затевается какая-нибудь любовная история. Но Виталий не стал от этого умнее, напротив, от красоты этого зрелища ему стало еще более не по себе; мало того - ему странным образом показалось, что статуя приняла черты Иолы, когда та, краснея, требовала, чтобы он изгнал из ее сердца любовь к нему.
Между тем в это самое время отец Иолы бродил под кипарисами в своем саду; он приобрел несколько очень красивых камей, которые и подняли его на ноги в столь ранний час. С восхищением рассматривал он их, играя ими в лучах восходящего солнца. Тут был темный, как ночь, аметист, на котором луна гнала по небу свою колесницу, не подозревая, что сзади взгромоздился амур, а порхавшие вокруг амурчики кричали ей по-гречески: 'Там сзади кто-то сидит!'. Великолепный оникс изображал Минерву, которая в своей задумчивости не замечала, что сидящий у нее на коленях амур усердно полирует рукой ее панцирь, чтобы смотреться в него, как в зеркало. Наконец, на карнеоле амур в виде саламандры плясал в священном огне, приводя в ужас и смятение охранявшую его весталку.
Эти сцены вдохновили старика на несколько двустиший, и он уже обдумывал, за какое из них взяться сначала, когда в саду показалась его дочка Иола, бледная от бессонной ночи. Удивленный и обеспокоенный, он окликнул ее и спросил, что лишило ее сна. Но, прежде чем она успела ответить, он показал ей свои сокровища и объяснил их значение.
Тогда она испустила глубокий вздох и сказала:
- Ах, если все эти высшие силы - само целомудрие, разум и религия - не могут уберечься от любви, как же мне, бедному, ничтожному созданию, противостоять ей?
Эти слова удивили старика не на шутку.
- Что я слышу? - воскликнул он. - Неужели тебя сразила стрела всесильного Эрота?
- Она пронзила меня, - ответила Иола, - и если по прошествии суток я не буду обладать человеком, которого люблю, я умру.
Хотя отец и привык потворствовать ей во всех ее желаниях, все же такая поспешность показалась ему несколько чрезмерной, и он призвал дочь к спокойствию и рассудительности. Но в последней у нее отнюдь не было недостатка, и она так умело применила ее, что старик воскликнул:
- Значит, я должен выполнить самую тягостную из отцовских обязанностей - побежать за этим человеком, за твоим избранником, привести его за нос к самому лучшему, что у меня есть, и нижайше просить его вступить во владение этим. Вот тебе, дескать, хорошенькая молодая женщина, сударь мой, будь так добр, не побрезгуй ею! По правде сказать, я предпочел бы дать тебе несколько пощечин, но тогда дочурка умрет, и мне приходится быть вежливым. Итак, благоволи снизойти до нее, полакомись, ради бога, кусочком, который тебе предлагают. Он, право же, неплохо испечен и растает у тебя во рту.
- От всего этого мы избавлены, - сказала Иола, - потому что, если ты только позволишь, я надеюсь повести дело так, что он сам придет свататься за меня.
- А что, если потом этот он, которого я совсем не знаю, окажется бездельником и плутом?
- Тогда он будет выгнан с позором! Но он святой!
- Ну, тогда иди и предоставь меня музам! - сказал добрый старик.
С наступлением вечера, быстрее, чем ночь приходит за сумерками, Виталий вслед за Иолой появился в знакомом домике. Но таким он еще ни разу не входил сюда. Сердце его билось, и он теперь чувствовал, что значит увидеть вновь создание, которое выкинуло такую штуку. По лестнице подымался уже не тот Виталий, который утром спускался по ней, хотя сам он менее всего сознавал это, так как бедный исправитель грешниц и столь дурно ославленный монах не знал даже разницы между улыбкой блудницы и честной женщины.
И все же он шел по-прежнему с твердым намерением выбить наконец все ненужные мысли из головки этого маленького чудовища; ему только казалось, что потом, после удачного завершения своего дела, он, пожалуй, мог бы позволить себе небольшую передышку в своей деятельности мученика, так как она начала уже утомлять его.
Но так уж было суждено, что в этом заколдованном жилище ему были уготованы каждый раз новые неожиданности.
Когда он на этот раз вошел в комнату, она была убрана самым изящным образом и обставлена со всеми возможными удобствами. Тонкий, ласкающий аромат цветов наполнял ее и настраивал на светский, но вместе с тем скромный лад; на белоснежном ложе, на атласе которого не было заметно ни малейшей складочки, сидела Иола в роскошном уборе, погруженная в сладостно-скорбную меланхолию и похожая на задумавшегося ангела. Ее грудь вздымалась под красивыми складками одежды, подобно буре в чаше с молоком, и хотя ее белые руки, сложенные на груди, были ослепительно прекрасны, все ее прелести выглядели такими пристойными и дозволенными, что обычное красноречие Виталия застряло у него в горле.
- Ты изумлен, прекрасный монах, - начала Иола, - найдя здесь это убранство и роскошь! Знай же, это мое прощание с миром, и вместе со всем этим я хочу одновременно сбросить с себя и влечение, которое я, к сожалению, испытываю к тебе. Но в этом ты должен помочь мне по мере своих сил и тем способом, который я придумала сама и как я потребую от тебя. А именно: когда ты обращаешься ко мне в этом одеянии и как духовное лицо, то это все одно и то же, и повадки монаха не могут убедить меня, так как я принадлежу миру. Монах не может исцелить меня от любви, так как сам он ее не знает и не понимает, о чем говорит. Поэтому, если ты действительно хочешь даровать мне покой и обратить мои помыслы к небу, пойди вон в ту комнату, где приготовлена светская одежда. Смени на нее свое монашеское одеяние, нарядись как мирянин, а затем садись со мной за скромную трапезу и в этом светском положении напряги всю свою проницательность и ум, чтобы оттолкнуть меня от себя и обратить к божеству.
Виталий ничего не отвечал на это и пребывал некоторое время в раздумье; затем он решил покончить разом со всеми трудностями и в самом деле победить беса мирских соблазнов его собственным оружием, согласившись на необычное предложение Иолы.
Итак, он действительно направился в смежную комнату, где его ждали слуги с великолепными одеждами из льна и пурпура. Едва надев их, он стал казаться выше на целую голову. С благородной осанкой и достоинством он вошел к Иоле, которая впилась в него глазами и радостно захлопала в ладоши.
И тут с монахом произошло настоящее чудо и странное превращение: ибо не успел он оказаться в своем светском наряде рядом с прелестной женщиной, как недавнее прошлое словно улетучилось из его сознания, в он совершенно забыл о своем намерении. Не произнося ни слова, он жадно прислушивался к словам Иолы, которая взяла его за руку и рассказала ему свою истинную историю: кто она такая, где живет и как страстно желает, чтобы он оставил свой необычный образ жизни и просил у отца ее руки, дабы стать добрым семьянином, угодным господу богу. Она говорила еще много всяких удивительных вещей и красивых слов о счастливой и добродетельной любви, а в заключение сказала со вздохом, что она хорошо понимает, насколько тщетна ее страсть, и что теперь он должен постараться выбить у нее из головы все эти вещи, но прежде пусть он подкрепит себя для этого как следует яствами и питьем.
Тогда по ее знаку слуги внесли и поставили на стол сосуды с напитками и корзинку с печеньем и фруктами. Иола налила притихшему Виталию чашу вина и так ласково предлагала ему поесть, что он почувствовал себя как дома и ему почти что вспомнились его детские годы, когда его, маленького мальчика, заботливо кормила мать. Он выпил и поел, а после этого ему показалось, что нужно прежде всего отдохнуть после долгой работы; и вдруг мой Виталий склонил голову набок, наклонился к Иоле и сразу заснул и проспал до восхода солнца.
Когда он проснулся, он был один, вокруг не было никого. Он поспешно вскочил и испугался, увидев свой блестящий наряд; он помчался через весь дом, обошел его сверху донизу в поисках своей рясы, но нигде не нашел и следа ее, пока не увидел в маленьком дворике кучку углей и золы, на которой лежал
