Все его тело — от ребер до самых колен — было в синих кровоподтеках. Ух, взглянуть страшно. Из правого бедра все еще сочилась кровь. Обе коленки кровоточили. Странно только, что совсем не чувствуется боль, на взгляд так кажется, человек должен с ума сходить от боли.
— Где твои вещи?
— Не… Не входи!
— Интересно, как же мне сушить и чистить твою одежду, если ты ее не даешь? Раз не положил за дверью, придется мне войти и взять…
— Нет, пожалуйста! Ну, пожалуйста, не входи! — он задохнулся от ужаса. — Отойди подальше, я положу.
Она крикнула, словно сердясь:
— Ухожу, ухожу! Только ты давай поскорей! И не сиди там целый час. А то придет кто-нибудь, что я скажу?
Сэм опять задохнулся:
— А тебе не позволяют?..
— Чего не позволяют? Принимать в доме незнакомых молодых людей? Мыть их у себя в ванне? Сам подумай. Разве тебе позволяют принимать у себя в ванне незнакомых девушек?
Честное слово, лучше бы она его ударила. Сердце у Сэма от страха скатилось в пятки и прямо в землю провалилось.
— Не надо было тебе меня приводить… Зачем же ты…
— Дело сделано. Давай сюда свои вещи. Давай. Не можешь же ты их так надеть. Сначала я должна все высушить и вычистить, так что хватит дурака валять.
У него не было сил справиться со своим дыханием. Вот ужас.
— Уйди, пожалуйста, — попросил он.
— Да ушла я, ушла.
Он скатал всю одежду в узел и вышвырнул в коридор, приоткрыв и захлопнув дверь одним движением. Глаза он крепко зажмурил, как бы прикрыв себя собственными веками. А она даже и не думала уходить. Господи, надо же, стыд какой!
Он дрожа привалился к двери, изо всех сил стараясь дышать ровно, стараясь победить свой страх, но не мог себя заставить отпустить дверь и вернуться к ванне, хотя вода на дне быстро остывала. Что он наделал? Господи, что он наделал? Теперь вот ему не во что одеться. Он ничем не защищен от взглядов, ничем не защищен от насмешек. Ни одна девчонка еще не видела его без одежды, никогда, за всю его жизнь, насколько он помнил.
— Я что-то не слышу, чтобы ты мылся. Твой завтрак уже на плите. Перестоит и будет испорчен.
Совсем как мама.
— Да что там с тобой приключилось? Плохо тебе, что ли?
— Нет.
— Не дури, Сэм.
Он едва слышал, что она там говорит, — так бешено колотилось у него сердце, так отчаянно стучало в висках от невозможного мальчишечьего смущения.
Вяло, словно тело его вдруг лишилось костей, отстранился он от двери. В какое дикое положение он попал. Как он ее боялся, этой девушки, а ведь он даже не знал ее имени.
Вода, как ни мало ее было, остыла еще не окончательно, и Сэм кое-как вымылся, сидя в ванне. Вода сперва порозовела от крови, потом пожелтела от грязи, ополаскивался он уже под краном, откуда хлынула ледяная струя, жаля и обжигая кожу, и, когда он вылез, его с ног до головы била неуемная дрожь — то ли от холода, то ли оттого, что находится под одной крышей — с ней.
— Готово, давай полотенце! — прокричал он, приседая как можно ниже. Зубы у него лязгали, голос звучал как чужой, слова как будто потеряли смысл.
Дверь тотчас приоткрылась, на пол полетело полотенце, и дверь тут же захлопнулась.
ВОСЕМЬ
Шаркая босыми ногами, Сэм прошел в конец коридора, где, как он догадывался, была кухня. Вокруг пояса у него было обернуто и крепко подоткнуто мокрое полотенце. От слабости и смущения он едва переставлял ноги. Полотенце он испачкал — вон пятна крови с колен и пятна грязи, которую не удалось до конца смыть. Сейчас она опять рассердится. Опять начнет его высмеивать. И зачем только преградила она ему путь там, у церкви? Он бы сейчас уже был за много миль отсюда, а не стоял бы на пороге кухни, с такой силой сжимая ручку двери, что побелели костяшки, не глядел бы на свою недосягаемую одежду, развешанную по стульям вокруг плиты, и у него бы не кружилась голова от запаха масла на сковороде, от дыма и пара и от ее умопомрачительного присутствия — от всего, что он видел и что думал.
Она держала в руке нож или венчик для сбивания яиц или что-то похожее. Ее мягкие волосы свисали по обе стороны от лица, как два покрывала, и при взгляде на нее внутри у него все сжалось. Он не владел собой, не владел своим страхом, который одновременно был еще и восхищением. В доме она выглядела такой тоненькой, такой маленькой, совсем не похожей на ту, в пальто. Может быть, она все-таки действительно совсем еще девчонка? Чего это он так перепугался? Уж семнадцати-то ей наверно нет. Может, четырнадцать, а может, и шестнадцать? А может, и гораздо больше? Ее глаза пристально, как на военном смотре, скользили по нему снизу вверх, от голых ног до полупросохших прямых и растрепанных волос на макушке, и снова вниз. Она словно видела сквозь полотенце все его ушибы и ссадины, но оставалась равнодушной, будто он картина в раме, захочешь — повесишь, захочешь — снимешь и думать забудешь. Сэму опять стало страшно.
— Садись, — сказала она.
Стол был сосновый, выскобленный, как дома у мамы. Сейчас на нем была разостлана небольшая квадратная салфетка и поджидали Сэма ломтики подрумяненного хлеба и фарфоровая кружка, а в ней горячий чай с молоком. В кухне было душно, сумрачно и очень жарко. Пламя топившейся печки бросало на стены жидкие блики. Но Сэм дрожал и никак не мог согреться, он много бы сейчас дал за теплое одеяло, которое можно набросить на плечи и укутаться, укрыться от всего мира. Но она, как видно, об этом не догадывалась.
— Ешь, — сказала она. — Все на столе. Все — тебе. Вместо вареных яиц будет еще яичница. Я подумала, яичница тебе больше понравится. С жареным хлебом.
Он почти не слышал, что она говорила.
— Ешь, Сэм, — сказала она, не глядя в его сторону. — Принимайся. Кому-кому, а тебе надо получше подкрепиться, это уж точно.
Но Сэм почему-то не мог есть. Не было аппетита. Зябко поеживаясь и ссутулив плечи, он продолжал сидеть, вяло опустив руки на колени, вот-вот готовый расплакаться. Он сдерживался изо всех сил, изо всех сил старался показать себя «настоящим парнем», как те герои в учебниках по истории, у которых стальные нервы и любая боль, любое унижение им нипочем, у которых в жилах не кровь, а расплавленная сталь. Но плечи у него предательски вздрагивали. Он крепко зажмурил глаза, чтобы удержать слезы, но они все равно выкатились из-под век. А деваться Сэму было некуда.
Господи! Только бы не заплакать, только бы не заплакать. Не могу же я расплакаться при ней!
Но куда денешься?
Что-то теплое и мягкое опустилось ему на голову, вроде одеяла, о котором он мечтал, но только живое, восхитительно живое. Она обвила рукой его за плечи, повернула и крепко притянула к груди — надежнее и прекраснее укрытия он еще не знал в жизни. Прижала ласково, ласковее, чем сама мама.
Наступает время, Сэм, когда мам подле нас не оказывается. Вместо них приходят другие.
Она обнимала его, крепко прижимая лицом к своей груди, укачивая и ограждая и с невыразимой нежностью поглаживая по щеке кончиками пальцев, и еле слышно шептала на ухо:
— Тебя обидели, Сэм? Кто тебя обидел, Сэм? Откуда все эти синяки? Ты их не под церковью получил,
