необычайно чистой и гораздо более теплой, чем всегда. Труп, казалось, был в каком-то… в каком-то беспорядке, зато комната — в абсолютном порядке. Стул аккуратно стоял на своем месте, папки так же аккуратно лежали на столе. Я, разумеется, заметил, что магнитофона на столе нет.
— Папки лежали так же, как вы их оставили?
— Не так, как мне запомнилось. Корзинки для папок были переставлены. Та, в которой их меньше, должна бы стоять слева. У меня было две стопки папок, правая — выше, чем левая. Я работаю слева направо, с шестью — десятью папками в день, в зависимости от их толщины. Когда я заканчиваю обрабатывать папку, я перекладываю ее направо. Когда все шесть дел обработаны, я возвращаю папки в главный архив и закладываю линейку рядом с последней, чтобы видно было, сколько я уже сделал.
— Мы заметили линейку в промежутке между папками на нижней полке второго ряда, — сказал Дэлглиш. — Что же, значит, вы обработали только один ряд?
— Это очень медленный процесс. Меня начинают интересовать даже те старые письма, которые не стоит сохранять. Я нашел множество таких… писем от писателей XX века и некоторых других, переписывавшихся с Генри Певереллом и его отцом, даже если издательство никогда не публиковало их работы. Есть, например, письма Герберта Уэллса, Арнолда Беннета, членов Блумсберийской группы, и даже более ранние.
— Какой системы работы вы придерживаетесь?
— Я задиктовываю на магнитофон описание содержимого папки и свои рекомендации: «Уничтожить», «Не решено», «Сохранить», «Очень важно». Затем машинистка печатает список, и на совещании директоров его обсуждают. Покамест ничего еще не выбрасывали. До тех пор пока не решен вопрос о будущем издательства, представляется неразумным что-то уничтожать.
— Когда вы пользовались этой комнатой в последний раз?
— В понедельник. Я работал здесь целый день. Миссис Демери заглянула в дверь часов в десять, но сказала, что не станет меня беспокоить. Это помещение убирают раз в четыре недели, да и то поверхностно. Она предупредила меня, что оконный шнур растрепался, и я пообещал, что поговорю об этом с Джорджем, скажу, чтобы он привел его в порядок. С Джорджем я еще не говорил.
— А сами вы не заметили, что шнур не в порядке?
— Боюсь, что нет. Окно оставалось открытым много недель подряд. Я предпочитаю работать с открытым окном. Думаю, я заметил бы это, если бы стало холоднее.
— Как вы обогреваете комнату?
— Только электрокамином. Своим собственным. Я предпочитаю его газовому. Не хочу сказать, что считаю газовый камин небезопасным, просто я не курю и у меня вечно нет при себе спичек, даже когда они могут понадобиться. Легче было принести сюда из дома электрический рефлектор. Он очень легкий, и я либо забираю его с собой, когда ухожу, либо оставляю здесь, если собираюсь работать на следующий день. В понедельник я унес его домой.
— А дверь осталась незапертой, когда вы ушли отсюда?
— Да, конечно. Я никогда ее не запираю. Ключ всегда в замке с этой стороны. Но я никогда им не пользовался.
— Замок кажется довольно новым. Кто его поставил?
— Генри Певерелл. Ему нравилось здесь время от времени работать. Не знаю почему, но он был по натуре отшельником. Думаю, он полагал, что замок в двери даст ему ощущение большей уединенности. Однако на самом деле замок не такой уж новый — он, разумеется, гораздо новее двери, но мне кажется, ключ торчит здесь по меньшей мере уже лет пять.
— И все же им пользовались не лет пять назад, — возразил Дэлглиш. — Замок постоянно смазывали, и ключ поворачивается легко.
— Неужели? Я им не пользуюсь, так что не мог заметить. Но то, что его смазывали, меня удивляет. Это могла бы делать миссис Демери, только что-то не верится.
— Вам нравился Жерар Этьенн? — спросил Дэлглиш.
— Нет. Но я его уважал. Не за те качества, какие непременно вызывают уважение, а за то, что он был совсем иным, чем я. У его недостатков были свои достоинства. И он был молод. Конечно, рано было полностью ему доверяться или возлагать на него слишком большую ответственность, но молодость рождала в нем энтузиазм, который многим из нас уже несвойственен, а издательству это, по-моему, необходимо. Мы могли ворчать по поводу того, что он делал, нам могло не нравиться то, что он предлагал сделать, но он по крайней мере знал, к чему стремился. Думаю, без него мы окажемся, так сказать, без руля и без ветрил.
— А кто теперь заступит на место директора-распорядителя?
— О, разумеется, его сестра, Клаудиа Этьенн. Этот пост в издательстве полагается занимать тому, у кого больше всего акций компании. Насколько мне известно, она наследует его долю. Это даст ей абсолютное большинство.
— И что она сделает?
— Не знаю. Вам нужно спросить у нее. Сомневаюсь, что она сама это знает. Она ведь только что потеряла брата. Вряд ли ее сейчас очень занимают мысли о будущем «Певерелл пресс».
Дэлглиш стал расспрашивать Донтси о том, как он провел предыдущие день и ночь. Донтси опустил голову и с грустной иронией улыбнулся. Он был слишком умен, чтобы не понять, что его спрашивают, есть ли у него алиби. Он немного помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:
— С десяти до одиннадцати тридцати я был на совещании директоров. Жерар не любил, чтобы совещание затягивалось долее двух часов. Но вчера мы закончили раньше обычного. После заседания, когда мы с ним шли из конференц-зала вниз по лестнице, он говорил со мной о будущем каталоге издаваемых поэтов. Кроме того, мне кажется, он пытался заручиться моим согласием на продажу Инносент-Хауса и переезд издательства в Доклендс.
— Вы сочли это желательным?
— Я счел это необходимым. — Он помолчал, потом добавил: — К сожалению.
Он опять сделал паузу, затем снова заговорил, медленно и раздумчиво, почти без выражения и часто останавливаясь, как бы подбирая слова. Время от времени он хмурил брови, словно воспоминания причиняли ему боль или он не был уверен в их точности. Дэлглиш слушал его монолог, не перебивая.
— После того как я ушел из Инносент-Хауса, я отправился к себе домой — подготовиться к деловому ленчу. Когда я говорю «подготовиться», я всего-навсего имею в виду, что мне надо провести расческой по волосам и вымыть руки. Много времени это не заняло. Я пригласил молодого поэта Дэймиена Смита на ленч в ресторан «Айви».[77] Жерар часто говорил, что Де Уитт и я тратим деньги на приемы для авторов в обратной пропорции к их значимости для издательства. А я подумал, что мальчику будет интересно в «Айви». Я должен был быть там в час дня и отправился катером до Лондонского моста, а оттуда на такси — до ресторана. Мы провели за ленчем около двух часов, и я возвратился домой примерно в половине четвертого. Вскипятил себе чай и к четырем вернулся в свой кабинет в Инносент-Хаусе. Работал здесь часа полтора.
В последний раз я видел Жерара, когда пошел в туалет на первом этаже. Это тот, что в дальней части дома, рядом с душевой. Женщины обычно пользуются туалетом на втором этаже. Жерар выходил оттуда, как раз когда я входил. Мы не разговаривали, но он то ли кивнул мне, то ли улыбнулся. Просто мимолетный знак, что тебя заметили, только и всего. Больше я его не видел. Пошел домой и часа два провел, перечитывая стихи, которые отобрал для вечера. Обдумывал их, варил кофе. Слушал шестичасовые новости по Би-би-си. Вскоре позвонила Франсес Певерелл — пожелать мне удачи. Предложила поехать со мной. Думаю, она считала, что кто-то там от издательства должен быть. Мы уже говорили об этом несколькими днями раньше, и мне удалось ее отговорить. Среди поэтов, которые должны были читать стихи на том вечере, была Мэриголд Райли. Она неплохой поэт, но многие ее стихи грубо порнографичны. Я понимал, что Франсес не понравятся ни стихи, ни публика, ни атмосфера вечера. Я сказал, что предпочел бы быть один, что ее присутствие заставит меня волноваться. И это было не совсем неправдой. Я не читал своих стихов публично более пятнадцати лет. Большинство присутствующих могли предположить, что меня и на свете-то нет. Я уже жалел, что вообще согласился пойти. Присутствие там Франсес заставило бы меня волноваться о ней, думать, хорошо ли ей там, нравится ли ей вечер? Все это только обострило бы травматичность происходящего. Я вызвал такси и уехал вскоре после половины восьмого.
