Де Уитт направился к двери с той же неспешной небрежностью, с какой вошел.
Дэлглиш подумал, что интервью с подозреваемыми напоминает работу члена отборочной комиссии. Всегда существует соблазн оценить поведение претендента и вынести осторожное суждение до того, как вызовут следующего. Сегодня он ждал, храня молчание. Кейт, как всегда, почувствовав его настроение, держала свои суждения про себя, однако он подозревал, что ей очень хотелось бы высказать пару едких замечаний в адрес Клаудии Этьенн.
Франсес Певерелл была последней. Она вошла в кабинет спокойно, с видом послушной, хорошо воспитанной школьницы, но ее спокойствие рухнуло, когда она увидела пиджак Жерара Этьенна, все еще висевший на спинке его кресла.
— Я не думала, что он все еще висит здесь, — произнесла она и двинулась к нему, протянув вперед руку. Потом, опомнившись, повернулась к Дэлглишу, и он увидел, что глаза ее полны слез.
— Простите, — сказал Дэлглиш. — Наверное, нам надо было убрать его отсюда.
— Клаудиа могла бы забрать пиджак, но у нее и без того было о чем подумать. Бедная Клаудиа… Ей, видимо, придется распорядиться всеми его вещами, одеждой…
Она села напротив Дэлглиша, словно пациент, ожидающий заключения врача-консультанта. У нее было нежное лицо, светло-каштановые волосы, перемежавшиеся золотистыми прядями, челкой спускались на лоб, из-под прямых бровей на Адама смотрели голубовато-зеленые глаза. Дэлглиш догадался, что выражение мучительного беспокойства в этих глазах родилось гораздо раньше сегодняшней травмы, и подумал, что интересно было бы узнать, каков был Генри Певерелл в роли отца. В женщине, сидевшей перед ним, не видно было и капли капризной эгоцентричности, она вовсе не походила на избалованную единственную дочь. Казалась, она всю жизнь откликалась на нужды других, но привыкла скорее к скрытно- критическому отношению к себе, чем к похвалам. Франсес не отличалась ни самообладанием Клаудии Этьенн, ни элегантной небрежностью Де Уитта. На ней была юбка из мягкого, синего со светло-коричневым твида, светло-синий джемпер и того же цвета кардиган, но обычной для такого костюма нитки жемчуга она не надела. Дэлглиш подумал, что она могла бы носить такую же одежду и в 1930-е, и в 1950-е годы — непритязательный повседневный костюм интеллигентной англичанки: не вызывающий волнения, никого не оскорбляющий, традиционный дорогой костюм, свидетельство хорошего вкуса.
— Думаю, это самое неприятное из всех дел, когда кто-то умирает. Часы, драгоценности, картины, книги — их можно раздать друзьям, и представляется, что это правильно, так и должно быть. Но одежда… эти вещи слишком интимны, чтобы можно было их дарить. Кажется парадоксальным, но нам бывает гораздо легче, когда их носят не те, кого мы знаем, а незнакомые люди.
Она откликнулась с готовностью, как бы благодаря его за то, что он понял.
— О да, так я и чувствовала после папиной смерти. В конце концов я отдала всю его обувь и все костюмы в Армию спасения.[81] Надеюсь, они нашли кого- то, кому это все пригодилось. Но я чувствовала, что я словно изгоняю его из нашего дома, изгоняю его из моей жизни.
— Вы были привязаны к Жерару Этьенну?
Она опустила глаза на свои сложенные на коленях руки, потом взглянула прямо на Дэлглиша.
— Я была влюблена в него. Я хотела сама вам рассказать, потому что рано или поздно вы все равно узнали бы об этом и лучше, чтобы вы услышали все от меня самой. Мы были близки, но все кончилось за неделю до его помолвки.
— По обоюдному согласию?
— Нет, не по обоюдному согласию.
Не было нужды спрашивать Франсес, что она испытала, когда узнала об этом предательстве. То, что она чувствовала тогда, все еще чувствовала и сейчас, было ясно написано на ее лице.
— Простите, — сказал он. — Говорить о его смерти вам, должно быть, очень нелегко.
— Легче, чем не говорить. Пожалуйста, скажите мне, мистер Дэлглиш, вы думаете, что Жерар был убит?
— Пока еще нельзя судить с уверенностью, но это более чем вероятно. Поэтому нам так необходимо опросить вас сейчас. Мне бы хотелось, чтобы вы точно описали, что случилось вчера вечером и ночью.
— Я полагаю, Габриел — мистер Донтси — уже вам все объяснил про то, как на него напали. Я не поехала с ним на поэтические чтения, потому что он твердо заявил, что хочет быть один. Думаю, он понимал, что мне там не понравится. Но кому-то из издательства надо было пойти с ним. Он согласился читать свои стихи впервые после перерыва лет в пятнадцать, и нехорошо было оставлять его одного. Если бы я поехала с ним, на него, возможно, и не напали бы. Мне позвонили из больницы Святого Фомы около половины двенадцатого, сообщили, что он там, ждет, пока сделают рентгеновские снимки, и спросили, смогу ли я побыть с ним, если они отправят его домой. Очевидно, он более или менее настойчиво требовал, чтобы ему разрешили уехать, им нужно было увериться, что он не останется один. Я следила из окна кухни, чтобы не пропустить, когда он подъедет, но не услышала такси. Его парадное выходит на Инносент-лейн, но водитель, должно быть, остановился у самого въезда в переулок и высадил его прямо там. Габриел, видимо, позвонил сразу же, как приехал. Сказал, что с ним все в порядке, трещины нет и что он собирается принять ванну. После этого он будет рад, если я спущусь к нему. Не думаю, что ему так уж хотелось меня видеть, но он знал, что я не смогу успокоиться, пока не буду убеждена, что с ним и правда все в порядке.
— Значит, у вас нет ключа от его квартиры? — спросил Дэлглиш. — Вы не могли подождать его там?
— У меня есть ключ, и у него тоже есть ключ от моей квартиры. На случай пожара или наводнения, когда может понадобиться доступ внутрь, а никого нет дома. Но я и подумать не могла бы о том, чтобы воспользоваться ключом, пока Габриел сам меня не попросит об этом.
— А сколько времени прошло до того момента, как вы к нему спустились?
Ответ на этот вопрос был, разумеется, чрезвычайно важен. Габриел Донтси имел возможность убить Жерара Этьенна до того, как в 7.45 отправился на поэтические чтения. Время, конечно, поджимало, но он мог успеть сделать это. Однако получалось, что единственный шанс вернуться на место убийства мог ему представиться лишь после часа ночи.
— Так сколько же времени прошло до тех пор, пока мистер Донтси позвонил, чтобы вы к нему спустились? — снова спросил Дэлглиш. — Можете точно сказать?
— Не очень много времени. Думаю, минут восемь-десять. Может, чуть меньше. Я сказала бы — около восьми минут, как раз столько, сколько нужно, чтобы принять ванну. Его ванная — под моей. Мне не слышно, как он наливает воду, но я слышу, как вода выливается. Вчера я специально прислушивалась к этому.
— И прошло около восьми минут, пока вы это услышали?
— Я не следила за временем. Зачем? Впрочем, я уверена, что это не было необычно долго. — Тут она спросила, словно мысль о некоей возможности неожиданно пришла ей в голову: — Но вы же не хотите сказать, что всерьез подозреваете Габриела? Что он вернулся в Инносент-Хаус и убил Жерара?
— Мистер Этьенн умер задолго до полуночи. Сейчас мы рассматриваем лишь вероятность того, что змея была обернута вокруг его шеи через несколько часов после смерти.
— Но это означало бы, что кто-то поднялся в малый кабинет специально, уже зная, что Жерар убит, зная, что он лежит там. Но единственным человеком, кто знал об этом, мог быть только убийца. Вы говорили, что предполагаете, что убийца позже вернулся в малый архивный кабинет.
— Если существовал убийца. В этом мы пока не можем быть уверены.
— Но ведь Габриел был болен! На него же напали! И он — старик. Ему больше семидесяти. И у него ревматизм. Обычно он ходит с палкой. Он никак не мог бы успеть все сделать за это время.
— Вы абсолютно в этом уверены, мисс Певерелл?
— Да, уверена. И кроме того, он и в самом деле принимал ванну. Я слышала, как вытекала вода.
— Но вы не могли бы с уверенностью сказать, что вода вытекала именно из ванны. — мягко возразил Дэлглиш.
— А откуда же еще она могла вытекать? Он же не мог просто оставить крап открытым, если вы это предполагаете. Если бы он его оставил, я сразу услышала бы. А вода начала вытекать примерно через восемь минут после того, как он позвонил и сказал, что готов меня принять. Когда я спустилась, он был в халате. И я могла видеть, что он принял ванну — у него и волосы и лицо еще были влажными.
