лепета. Десять дней представляла, как королевская процессия въезжает в Суассон, располагается во дворце Хлотара, принимает почести от баронов и войск. Одоверу, должно быть, все это не очень-то радует… С того самого дня, когда Фредегонда поступила к ней на службу, она никогда не видела, чтобы Одовера вела себя соответственно своему статусу. Впрочем, она ведь была принцессой без земель и власти — и вот теперь въезжает в Суассон королевой… Но разве сможет Одовера быть хозяйкой в том самом дворце, где по целым дням пряталась у себя в покоях из боязни столкнуться со своей свекровью, королевой Арнегондой, или с кем-то из невесток? Разве она сможет распоряжаться дворцовым управителем Осанием и целой коллегией монахов? Фредегонда представляла, как Одовера по-прежнему не покидает своих покоев и под предлогом очередной беременности всячески избегает показываться на людях вместе с королем. Сколько еще времени он сможет выносить такую супругу? Почему все еще не расстался с ней? Уж, наверно не из-за красоты или ума — ни тем ни другим Одовера особо не отличалась. И явно не из-за храбрости, которой она была напрочь лишена. Ее единственные достоинства, судя по всему, в данный момент ехали вместе с Фредегондой в душной повозке — трое детей, которых она произвела на свет за четыре года. И все — сыновья, тогда как все браться Хильперика, даже сорокалетний Карибер, оставались бездетными. В этом заключался единственный талант Одоверы…
Фредегонда опустила кожаную занавеску и, когда ее глаза привыкли к красноватому полусумраку, принялась рассматривать своих маленьких подопечных.
Теодебер и Мерове играли в кости — точнее, младший в основном наблюдал за действиями старшего.
Оба мальчика были совершенно разными.
В Теодебере, несмотря на его пять лет, уже чувствовался будущий мужчина — он никогда не расставался с деревянным мечом, подаренным ему отцом, и почти все время размахивал им, нанося удары воображаемым противникам. С братьями он вел себя как настоящий тиран, и, без сомнения, уже недалеко было то время, когда он начнет так же обращаться и с Фредегондой. Однако она любила его больше двух других, может быть, потому, что он походил на Хильперика. Мерове, сидевший рядом с ним, все еще казался ребенком. Его бледное круглое личико, светлые волосы, глуповато-застенчивая улыбка, которой он отвечал на чужие взгляды, — все напоминало Одоверу. За это Фредегонда нежно любила его, когда поступила на службу к королеве, и из-за этого не могла выносить его вида сейчас. Но тем не менее она любила его и, несмотря на свою недавнюю перемену в чувствах, все же сохранила по отношению к нему некоторую теплоту. Последний из братьев, младенец Хловис, никогда не пользовался ее расположением. Он был настоящей обузой для нее — плохо спал, плакал по ночам, пачкал пеленки, отрыгивал молоко, часто болел, почти не говорил и никогда не улыбался. Один из таких детей, к которым жители деревни, в которой она выросла, даже никогда особо не привязывались, зная, что те не проживут долго. Каждую зиму один-два из них умирали, и родители тут же забывали о них. И этот мальчик, даром что был сыном принца, вряд ли заслуживал лучшего отношения. Даже громкое имя, которое он носил, едва ли могло что-то изменить.
Лежа на руках Фредегонды, ребенок с такой жадностью сосал большой палец, что у молодой женщины выступили слезы на глаза, когда она склонилась над ним. К горлу подступил комок. Она прижала мальчика к себе, потрясенная жестокостью своих собственных мыслей, а в следующее мгновение еще более взволнованная тем, что такие мысли могли быть порождены лишь отчаянием. Она хотела заставить принца полюбить себя и соблазнила его, как… как шлюха, как священная блудница из лупанария, откуда Претекстат вытащил ее четырьмя годами раньше. А теперь, став королем, Хильперик вернулся к жене. Как знать, может быть, он ее даже любил? Кто такая Фредегонда, чтобы равняться со знатной дамой? Никто
Фредегонда глубоко вздохнула, попытавшись проглотить комок, застрявший в горле. Она сама — ни куртизанка, ни любовница… Но, по крайней мере, никто не будет обращаться с ней как с такой женщиной, раз уж Хильперик отдалился от нее…
Она снова приподняла кожаную занавеску — на сей раз чтобы скрыть от детей душившие ее рыдания. Но тут Теодебер и Мерове вдруг начали ссориться, а потом и драться, и их крики и возня в тесной повозке разбудили их младшего брата. Проснувшись, младенец тут же заплакал и стал дергаться всем телом — так энергично, что это даже удивило Фредегонду. Она не успела спохватиться и удержать его, и он упал, — к счастью, на подушки, устилавшие дно повозки. Но прежде чем она успела наклониться и поднять Хловиса, Мерове, которого старший брат толкнул особенно сильно, упал прямо на младшего. Он лежал, глуповато улыбаясь, и не торопился подниматься, словно не видя, что придавил младшего брата. На мгновение Фредегонда окаменела, но тут же вскочила с места и, рывком подняв Мерове, отшвырнула его к стенке, с силой и злобой. Потом схватила Хловиса, который сразу разразился пронзительными воплями. Тут же раздались новые крики, еще более громкие и душераздирающие, — Мерове упал прямо на жаровню и опрокинул ее, и несколько раскаленных углей попали ему под одежду.
Позже, вспоминая произошедшее, Фредегонда не раз старалась определить, сколько времени прошло, прежде чем она бросилась Мерове на помощь. Так или иначе, не сразу. Прошло пять, может быть, десять секунд, пока мальчик извивался на полу, стараясь избавиться от углей, которые буквально сжигали его заживо. Пять или десять секунд, за которые повозка наполнилась отвратительным запахом горелой плота… Пять или десять секунд, на протяжении которых она смотрела на него, не шевелясь, потому что в голову ей пришла ужасная мысль, сковавшая ее движения. Наконец она передала Хловиса старшему брату, а сама устремилась к несчастному Мерове. Схватив жаровню, чтобы отодвинуть ее, она сильно обожгла руки до самых локтей. Одним рывком она сорвала с Мерове длинную тунику, и угли высыпались на подушки, которые тут же задымились. Фредегонда ударом ноги распахнула створчатые дверцы повозки и выбросила в снег сначала Теодебера, затем плачущего Мерове. Потом подхватила Хловиса на руки, и сама выпрыгнула из занявшейся пламенем повозки.
Она упала в снег, больно ударившись боком и головой, поскольку старалась своим телом защитить Хловиса. Она с трудом могла вздохнуть, перед глазами плясали огненные точки. Некоторое время она лежала неподвижно, боясь взглянуть на руки, которые терзала страшная боль. Потом поднялась всеобщая суета. Кто-то поднял ее, другие подхватили Хловиса, со всех сторон неслись крики. Она мельком увидела Мерове, которого двое людей несли к другой повозке и который выглядел совершенно безжизненным, потом Теодебера, который что-то говорил стражникам. Последней ее мыслью, перед тем как потерять сознание, была та, которая заставила ее окаменеть еще в повозке; «Если он умрет, их останется только двое».
Фредегонда очнулась в незнакомой комнате — светлой, просторной, с побеленными стенами и рассыпанными по полу душистыми сухими травами. Здесь был даже маленький камин, в котором тлели угли. Один лишь взгляд на них тут же вызвал в ее памяти недавние трагические события, и она резко подскочила на кровати, напугав женщину, дремавшую на табурете у изголовья. Та в испуге уставилась на нее, а потом сорвалась с места и выбежала из комнаты так быстро, словно увидела дьявола, даже не закрыв дверь. По торопливому дробному стуку ее деревянных башмаков Фредегонда поняла, что та спускается по лестнице, — стало быть, она находилась в башне на верхнем этаже.
Комната, однако, явно принадлежала не кому-то из слуг. Она чем-то напоминала келью и могла бы быть обителью священника, если бы не сухие травы и цветы на полу и не огромная медвежья шкура, которой Фредегонда была укрыта поверх простыней.
Попытавшись устроиться поудобнее, она оперлась на руки и тут же застонала от жгучей боли. Руки были до локтей перевязаны льняными бинтами, удерживавшими примочки из измельченной дубовой и буковой коры, однако малейшее движение или соприкосновение с чем-либо было настоящей пыткой. На голове тоже была повязка. От резкого движения кровь с силой застучала у нее в висках, закружилась голова, и она долго лежала неподвижно, не осмеливаясь не пошевелиться, ни даже вздохнуть, пока головокружение не прекратилось. Она подумала о Мерове, пострадавшем гораздо сильнее, чем она, и сейчас, должно быть, терпящем невыносимые мучения. Может быть, он даже не выжил, и в этом виновата
