исчезли. Она была одета в серое платье и закрывающий плечи капюшон из грубой шерсти — обычную одежду служанки. Но лицо ее было словно озарено изнутри мягким сиянием, которого Фредегонда никогда прежде не видела. Само присутствие Уабы, даже в большей мере, чем эта комната, чем ее собственная новая служанка и обращение «дамуазель», наполняло ее несказанным счастьем, словно теперь для нее по-настоящему открылась новая жизнь.
В это время прямо под окном резко залаяли собаки, и это разбудило Уабу.
— Мать…
Глаза Фредегонды наполнились слезами, но она улыбалась, крепко сжимая руки Уабы. Та поднялась, обняла ее и крепко прижала к себе. Они долго стояли, обнявшись, потом Уаба мягко отстранилась от воспитанницы.
— Ты не должна больше меня так называть, — прошептала она.
Она направилась к двери, но Фредегонда мгновенно удержала ее:
— Не уходи!
— Я должна быть на кухне. Сенешаль[47] не церемонится с теми, кто опаздывает…
— Я хочу, чтобы ты осталась со мной! Король…
Она немного поколебалась, словно подбирая слова, но потом с гордостью выпалила:
— Король — мой любовник! Мне достаточно сказать слово — и тебя оставят при мне!
Уаба невольно улыбнулась, но тут же почтительно склонилась перед ней.
— Это будет большая честь для меня, дамуазель Фрёдегонда!
Но сейчас она все же решила уйти и только, обернувшись с порога, добавила:
— Нужно, чтобы ты об этом знала… Твоя сестра умерла в первый же год. Она хотела убежать, и они устроили охоту на нее…
Лицо Фредегонды посуровело.
— Ты, должно быть, что-то спутала. — Она натянула до подбородка простыню и отвернулась. — У меня никогда не было сестры.
Уаба ничего не сказала, но эта внезапная жесткость черт Фредегонды поразила ее…
Сейчас у Фредегонды было точно такое же выражение лица. Медленно входя в воду, она казалась невинной, чистой и в то же время недосягаемой, хотя и открытой взглядам всех, мужчин и женщин
Священник в сопровождении Одоверы и королевского капеллана, исполнявшего роль крестного отца, приблизился к краю бассейна, опустился на колени возле молодой женщины, положил руку ей на голову и произнес ритуальные слова:
— Отрекаешься ли ты от Сатаны, от его соблазнов, от его козней?
— Отрекаюсь.
— Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.
И священник быстрым движением окунул ее голову под воду. Когда голова Фредегонды снова показалась из воды, послышались смешки и приветственные возгласы собравшихся. Одна лишь королева не разделяла всеобщего благодушного настроения. Она снова вернулась к королю и хотела забрать у него сына, но тот слегка нахмурился, и Одовера оставила свое намерение. В это время Фредегонда вышла из ледяного бассейна — так же медленно, как и вошла. Сквозь мокрую ткань рубашки, прилипшую к коже, каждый мог видеть малейший изгиб ее тела. Длинные черные волосы, блестевшие от воды, будто водоросли, безразличный и высокомерный взгляд, нагое тело, обтянутое облегающей мокрой тканью, и тонкий черный поясок, двигавшийся на бедрах при каждом шаге, — все это делало ее похожей на наяду, выходящую из источника. Оказавшись на верхней ступеньке, Фредегонда коротко взглянула на женщину, державшую в руках ее плащ, и та мгновенно приблизилась к ней. Перед тем как закутаться в плащ, Фредегонда обернулась ко всем со спокойным бесстыдством, словно давая возможность напоследок разглядеть себя и священнику, и крестной матери, и прежде всего Хильперику.
Тот наклонил голову, чтобы скрыть улыбку, и сделал вид, что целует Хловиса.
Глава 9. Блистательный победитель
Ближе к ночи над горизонтом, отмеченным верхушками деревьев громадного соснового леса, темного и такого густого, что никто и не думал о том, чтобы пересекать его до наступления утра, появилось зарево от горящих деревень. От этого зрелища сжималось сердце и замирала душа. Гунны вернулись…
Выехав им навстречу из Реймса с тысячей человек и пятью сотнями лошадей, Зигебер пересек Рейн, и на германских землях к нему присоединились войска саксонцев и тюрингцев. Это большое войско, чьи клинки и доспехи блестели в последних лучах заходящего солнца, словно сделало более реальной нависшую угрозу. Воины стали невольно прислушиваться, как будто с такого расстояния можно было услышать крики и мольбы тех, кого сейчас убивали. И каждый, глядя на отсвет пожаров в небе, вспоминал истории, которые слышал от своего отца или деда. Гунны были особыми Противниками, не такими, как все остальные…
Веком раньше их самый могущественный царь, Аттила, разграбил Метц и прошел войной через всю Франкию до самого Орлеана. Нет — это было больше, чем война. Гораздо хуже… Большинству из собравшихся здесь людей уже не раз доводилось сражаться, и многие из них видели и даже сами, одержимые яростью или под страхом смерти, совершали очень жестокие поступки. Но бесчисленные ужасы, творимые гуннами — этими уродливыми всадниками, превосходили человеческое понимание, и рассказы об их безумной жестокости передавались из поколения в поколение.
Зигебер, спешившись, обходил лагерь своего войска, располагающегося на ночлег, в сопровождении одного-единственного человека — рыжеволосого воина по имени Зигульф; длинный франкский плащ скрывал огромный топор, который тот держал в руке, в любой момент готовый нанести удар. Воины, собравшиеся вокруг походных костров, только и говорили о кровожадных чудовищах, с которыми им завтра предстояло вступить в схватку.
— Я вам расскажу, кто такие эти гунны, и откуда они взялись на самом деле! — начал один. — Король готов обнаружил чародеек среди своего народа и изгнал их в отдаленные земли. Нечистые духи, бродившие там, совокуплялись с ними и дали рождение этой расе. Вначале они жили среди болот — малорослые, тщедушные, грязные… Вряд ли это люди — и язык их не похож на человеческий…[48]
— Это самые мерзкие твари на свете! — воскликнул другой. — Даже у их детей в лицах есть что-то
