был настолько неожиданным, что все на площади невольно притихли. В одно мгновение приветственные крики и смех сменились глухим ропотом. Вопреки всем обычаям, король отказался от епископского благословения. При этом вид у Хильперика был гневный, и он сыпал проклятиями. Король так быстро уехал, что свита не смогла последовать за ним. Демуазель Фредегонда что-то ему сказала, но никто не слышал ее слов…
Претекстат долгое время стоял неподвижно, сжимая посох, увенчанный крестом. На его лбу и висках поблескивали капли пота, но ему казалось, что все его тело оледенело; в это время вокруг нарастало недовольство, все громче и громче, мало-помалу переходящее в открытое злословие, и он уже мог слышать язвительные пересуды, так же как и видеть косые взгляды. Один лишь архидиакон, стоявший рядом с ним, был возмущен такой откровенной непочтительностью Хильперика и советовал епископу что-то предпринять.
— Пусть приготовят мою повозку! — повелительно заявил Претекстат.
С этими словами он резко повернулся и исчез за дверями аббатства. Вскоре повозка была готова, так же как и вооруженный эскорт, однако новый епископ вышел из своих покоев только несколько часов спустя, уже на закате, когда всеобщее возбуждение угасло и толпы рассеялись. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы выехать на главную улицу, которая пересекала город прямой линией, начиная от моста, переброшенного через Сену, вплоть до королевского дворца. Однако гораздо больше времени потребовалось на то, чтобы оказаться допущенным к королю, ибо пространство между двумя рядами крепостных укреплений было заполнено вооруженными людьми.
Несмотря на свой невысокий рост, Претекстат был крепко сложен; когда представлялась возможность, он упражнялся в обращении с луком и мечом — как до принесения монашеских обетов, так и после этого. В отличие от большинства романских священников,[67] он общался с этими грубиянами-франками, не испытывая ни страха, ни презрения, но сейчас чувствовал, что буквально распадается, как ветхое платье, — настолько атмосфера во дворце была враждебной. У каждой новой двери, рядом с каждым сторожевым постом его заставляли ждать, бесцеремонно разглядывая с головы до ног, и даже потом, когда разрешали пройти дальше, сопровождали это позволение глухим ворчанием. Так он наконец дошел, без всякого эскорта, если не считать единственного монаха, бледного от страха, словно готового в любой момент упасть в обморок или убежать со всех ног, до смежной с королевскими покоями залы.
Помещение было совсем небольшим и скудно обставленным — всего несколько скамей вдоль стен и стол, окруженный грубыми табуретами, которые все были заняты воинами в стальных чешуйчатых кольчугах. Единственным человеком, которого он узнал, был командир руанского гарнизона Бепполен, но все остальные, судя по их небрежным манерам, обладали более высоким статусом. Претекстат бегло осмотрел их одного за другим. Ни одному не было больше тридцати. Некоторые, судя по всему, были в том возрасте, когда впервые обрезают бороду. Это были молодые люди, душой и телом преданные своему королю, однако их высокомерие явно превышало ту пользу, которую они могли бы принести в бою…
Пока он их разглядывал, — по-прежнему оставаясь на ногах, ибо никто не собирался уступить ему место, — из-за двери в соседнюю комнату послышались гневные восклицания, а следом за ними звуки, сильно напоминающие женский плач. Несколько секунд спустя дверь резко распахнулась, и какая-то женщина вышла, прижимая к груди младенца. Это произошло так быстро, что епископ не сразу понял, что эта жалкая сгорбленная фигура, которая быстро проследовала мимо него, — была не кто иная, как королева Одовера.
— О, вы как раз вовремя!
Претекстат невольно вздрогнул, утратив все свое самообладание. Хильперик стоял на пороге комнаты, и его лицо побагровело от гнева.
— Идите сюда!
С этими словами король повернулся и исчез в глубине комнаты, прежде чем епископ смог шелохнуться. Ему оставалось лишь повиноваться, что он и сделал, стараясь не обращать внимания на глумливые ухмылки королевских стражников. Пытаясь успокоиться, он закрыл за собой дверь, прямо перед носом сопровождавшего его послушника, и повернулся к Хильперику. Король уселся за стол, положил одну ногу на столешницу и налил себе вина.
— Посмотри на себя, — он отпил глоток. — Ты же вроде епископ?
— Ваше величество, я не понимаю, в чем…
— В том-то и дело! — резко перебил Хильперик, с громким стуком поставив кубок на стол. — Ты не понимаешь! Ты и не знаешь ничего! На тебе митра, крест, роскошное облачение — но разве ты знаешь Священное Писание?! Нет!
— Как вы смеете?
— А ты? Как ты смеешь предстать передо мной, святотатец, после того, что ты совершил?
При виде исказившегося от бешенства лица короля Претекстат невольно попятился.
— Я… я не понимаю, — снова пробормотал он.
— Кто тебя назначил епископом? Ты купил себе эту должность? У тебя богатая семья, да? И за все это время ты не удосужился хоть немного выучить свой катехизис, вместо того чтобы расхаживать, как павлин, в этих папских одеяниях?
Претекстат горделиво выпрямился, приставил свой посох к деревянному сундуку, снял митру и тяжелую мантию, расшитую золотом. Оставшись в льняной рубашке длиной до колен, с узкими рукавами, он повернулся лицом к королю. Он был бледен, но глаза его светились какой-то новой решительностью, и это не ускользнуло от Хильперика, так же как и дрожание его рук.
— Теперь на мне нет павлиньих одежд, и вы больше не рискуете навлечь на свою душу вечное проклятие, оскорбляя служителя Церкви. И поскольку, ваше величество, вы считаете, что я недостоин своей должности, — освободите меня от нее…
Король несколько мгновений разглядывал аббата, затем презрительно фыркнул.
— Ты, кажется, по-прежнему продолжаешь верить, будто я ничего не знаю о Церкви, — но ты ошибаешься. Я знаю больше, чем ты думаешь. Вероятно, даже больше, чем ты, раз ты не понимаешь, что сделал. И, во всяком случае, я знаю, что не мне тебя наказывать за этот проступок — мне достаточно лишь сообщить о нем митрополиту[68] Эфронию Турскому или, если понадобится, патриарху Прискусу, и они назначат тебе наказание.
Епископ Руанский не мог отвечать — так сильно сдавило горло. Сейчас он сожалел о своем недавнем жесте — без митры и мантии он чувствовал себя уязвимым, почти голым, беззащитным перед яростью короля.
— Бедный попик, и ты еще будешь говорить мне о вечном проклятии — ты, оскорбивший Бога и нарушивший Божеские законы прямо в лоне Церкви!
После этих слов Хильперик некоторое время пристально смотрел на епископа, затем недоверчиво спросил:
— Ты и в самом деле не понимаешь? Неужели тебе неизвестно, что, согласившись на то, чтобы королева стала крестной матерью нашей дочери, ты тем самым превратил ее в мою сестру! Ты действительно не знаешь, что отныне я не могу спать с Одоверой, это будет кровосмешение? И наконец, знаешь ли ты о том, что, совершая обряд крещения, ты совершил святотатство? Да, святотатство! И теперь королеве придется провести остаток своей жизни в монастыре! Вот в чем твоя вина, Претекстат!
— Нет, это не было… Я не думал, что… Мне сказали, что она собирается лишь представлять крестную мать, поскольку та отсутствовала… Мне так сказали!
— В самом деле? И кто же?
Претекстат почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он вспомнил, что произошло незадолго до начала церемонии, и понял, какую ловушку ему поставили. Вспомнил, как нарастало в нем раздражение, пока все ждали, когда королева соизволит появиться, и даже гнев — настолько он был оскорблен ее опозданием. Он снова увидел Уабу, эту ведьму, которая с деланным смирением приблизилась к нему и объявила о прибытии Одоверы, а потом зашептала на ухо какие-то неразборчивые объяснения вперемешку с извинениями и лестью, — от этого его раздражение лишь усилилось. Когда королева наконец появилась, отсутствие рядом с ней крестной матери осталось незамеченным — настолько второпях была совершена церемония. Потом он вспомнил перешептывания в толпе несколькими часами раньше. Именно Фредегонда
