индивидуальность и лишь язык наделяет мифологию достоверностью, причем эти личные индивидуальность и достоверность существуют в русле традиции, будь то мифопоэтическая традиция архетипов или европейская фонетическая традиция. Пожалуй, не будет преувеличением сказать даже, что язык порождает мифологию.
Возможно, мои рассуждения покажутся вам куцыми и скомканными, но краток ваш покорный слуга был вполне сознательно – потому, что еще не готов к подробному изложению этой теории и упомянул о ней лишь по той причине, что она имеет опосредованное отношение к теме выступления.
Перейдем теперь к иной составляющей языкотворчества. Меня, как создателя, «измыслителя» языков, более всего привлекает конструирование словоформ, а в этом конструировании – сочетание звука и смысла (так называемая фонетическая подгонка). Мне чрезвычайно любопытно находить в словоформах «привнесенные» элементы и высвобождать их, отделяя личное от традиционного. Разумеется, личное и традиционное зачастую переплетены почти неразрывно – личное опирается на традицию «по наследственности» (так принято считать, хотя это и не доказано); вдобавок, оно с раннего детства автора подвергается ежедневному и весьма настойчивому воздействию среды, то бишь традиции. Кстати говоря, личное, в свою очередь, состоит из а) индивидуального, характерного лишь для конкретного человека, пускай и основанного в той или иной степени на его родном языке и на всех тех языках, которые он изучил; и б) общего, принадлежащего группе людей, сколь угодно малой или большой. Как правило, люди не осознают этого разделения, поскольку не стремятся постичь суть языка, на котором говорят. По-настоящему особое слово, сочетание звука и смысла, удается создать крайне редко; тут необходим солидный опыт, освобождающий от бремени звуков и ритмики родного, шире – любого традиционного языка. Чаще всего словоформы измышляются с оглядкой на полюбившийся иностранный язык; и так возникает то, что мы обычно, применительно к поэзии и литературе вообще, называем стилистикой, а я бы, разумея предмет увлечения, назвал персональной лингвопоэтикой.
Конечно, тем, что было перечислено выше, интерес к созданию языков не ограничивается. Можно подходить к этому процессу по-филологически (от филологии нам никуда не деться в любом случае, но все- таки сначала возникает язык и уже потом появляется филология): скажем, придумать некий псевдоисторический фон и как бы вывести сконструированное слово из предшествовавшего ему по времени или наметить несколько направлений развития языка и посмотреть, к каким изменениям словоформ они приведут. Первый способ позволяет установить общий характер изменений для данного слова; благодаря второму выявляется конкретное слово. Оба способа равно привлекательны и придают языку точность и весомость – правда, конечным результатом будет красота ради красоты и не более того.
Кроме того, можно предаваться грамматическим и логическим штудиям, каковые являются занятиями более интеллектуальными, нежели филологические изыскания. Например, оставляя в стороне, на время, если не насовсем, фонетику и благозвучность словоформ, определить категории слов в языке, разработать иерархию и самые разные, наиточнейшие, совершенно невообразимые для других способы выражения смысла. В таком случае придется поломать голову над логическим аппаратом, который должен быть абсолютно нетривиальным и тем не менее эффективным, то есть рабочим; к несчастью, учитывая, сколько людей брались за решение этой задачи и сколько они потратили времени, придумать что-либо действительно невероятное попросту не получится, даже случайно. Но это не должно останавливать; допустим, вы по редчайшему стечению обстоятельств (гораздо чаще мы ни о чем не подозреваем и твердо убеждены в своем первенстве) узнали, что ваш метод уже был использован. Что тогда? Продолжайте трудиться, и пусть вас вдохновляет тот факт, что за вами – творческий опыт безымянных гениев, вложивших свою фантазию в наши традиционные языки на благо (а также, к сожалению, на поругание) менее искусных и менее искушенных собратьев.
Что ж, полагаю, не стоит оттягивать далее. С вашего разрешения я процитирую несколько фрагментов на языке, созданном мною в часы досуга. На мой взгляд, это лучшие фрагменты, по которым вполне можно судить о принципах построения языка. Думаю, вас не заинтересуют ни фонологические ряды, над которыми я столько корпел, выводя на бумаге, сопоставляя и, так сказать, пробуя на вкус; ни фонетические конструкции, выпестованные мною в детстве и благополучно канувшие в Лету. Посему позволю себе не вдаваться в подробности строения этого языка и сразу перейду к текстам. Впрочем, некое предварение все же необходимо. Этот язык выражает мои личные фонетические пристрастия, причем, если можно так выразиться, в их «обобщенном» варианте, который есть результат взаимодействия моих предпочтений и сторонних влияний. У этого языка долгая – по моим меркам, разумеется -- история, иначе писать на нем, тем более стихи, было бы невозможно. Повторюсь: это мой язык, и он выражает (и одновременно фиксирует) мои вкусы. Подобно мифологии, язык изначально выражает вкусы своего творца, а затем оседает в сознании и сливается с ним воедино, и разделить их уже не под силу никому. Я могу придумать множество слов и множество правил, коренным образом отличающихся от слов и правил этого языка, но в конечном итоге все равно возвращаюсь к нему, неумолимо и неотвратимо, потому что это – мой язык.
Пожалуйста, примите во внимание, что язык этот предназначался для личного пользования, что создавался он «для себя», а вовсе не для того, чтобы с ним проводили научные эксперименты (даже носитель у него был один-единственный – сам автор). И потому в нем, тщательно – и напрасно – оберегаемом от посторонних взглядов, в избытке «красивостей», потому он семантически и фонетически сентиментален, притом, что значения слов, вероятнее всего, банальны донельзя, что в них не ощущается того кроветока, тех отголосков мировых потрясений, каких обыкновенно требуют критики. Прошу вас: будьте благожелательны и снисходительны, ибо, если у подобных творений имеются какие бы то ни было достоинства, они заключаются в их интимности, особости, в их робкой индивидуальности. Публичное обнажение души – тяжелейшее испытание, и я прекрасно понимаю стремление моих безвестных коллег сохранить свое увлечение в глубокой тайне.
