Он успокоился, оперся спиной о перила. На шпаненыша смотрел насмешливо. Тот, глубоко всунув руки в карманы брюк, щерился, раздувал ноздри, буравил обретшим выражение, но не страшным, а изучающим взглядом.
– Дяденьки, пустите!
Худенький лопоухий мальчишка с всклокоченными мокрыми волосами деловито проскользнул между ними. Глянул торжествующе на берег, где замерли в ожидании приятели, потом – горделиво – на Юрия Ивановича: вот, мол, полюбуйтесь на меня, удальца-храбреца! Начал вскарабкиваться на перила,
– Ты еще, шмакодявка, тут… – Цыпа, не глядя, пихнул его растопыренной пятерней.
Мальчишка завизжал, сорвался с моста, дрыгая руками, Ногами. И не успел он еще долететь до реки, не раздался еще резкий, точно доской ударили, шлепок его тела, не взметнулся еще белый, литой, похожий на стеклянный сталагмит, выброс воды, как Юрий Иванович уже схватил Цыпу левой рукой за грудки, правой, развернув, за штаны.
– Ах ты, гад, звереныш!
Мелькнуло обезумевшее от страха лицо Цыпы, блеснули подковки на подошвах сапог, взметнулись серые полы пиджака. Пронзительный, как свист, вопль заложил уши, и парень закувыркался в воздухе.
Он вынырнул с выпученными глазами, выплюнул длинную струйку воды, разинул безмолвно рот и опять скрылся, отчего пиджак, распластавшийся на поверхности, плавно и величаво, будто шлейф, скользнул следом.
– Утонет еще, скотина! – мрачный Юрий Иванович торопливо пошел по мосту.
– Ну и пусть подыхает! – неожиданно и зло заявил Юра. – Вам что… Сегодня или завтра испаритесь, а этот останется.
Юрий Иванович уже ступил на мягкую траву пологого откоса. Остановился. Оглянулся удивленно.
– Однако, – качнул головой, – крут ты. Человек ведь все же.
– Человек? – Юра даже зашипел от негодования. – Что от него толку, зачем ему на свет-то надо было появляться? Душить таких мало… И не смотрите на меня так! – потребовал, поморщившись. – Мои мысли – ваши мысли. Сами говорили.
– Неужто я так думал когда-то? – Юрий Иванович, опустив голову, ковырнул носком башмака землю. – Не помню, прочитал ты уже «Преступление и наказание» или нет?
– Читал! Читал! – выкрикнул Юра. Облизнул губы. – И полностью согласен с Раскольниковым. Прав он и мыслил верно, только кончил дурацки… Во, выплыл, сволочь!
Цыпа, пошатываясь, выбирался на берег. Светлые струйки, весело журча, сбегали в воду; костюм почернел, прилип к тощему телу. Мальчишки врассыпную бросились от берега. Остановились вдалеке, со страхом и недоверием разглядывая некогда грозного, а сейчас жалкого, мокрого урку. Тот мотал головой, как от боли, стонал. Сорвал кепчонку, смял ее, отер с силой лицо.
– Ну, сука, ну, брюхатый, я тебе устрою, – закричал он булькающим от обиды, унижения голосом. – Ну, падла, ты меня вспомнишь, выпущу я тебе кишки… – Захлебнулся от ярости и бессилия. – Сделаю я тебя, сделаю! – погрозил побелевшим кулаком.
И конечно, как всегда, невесть откуда появились зеваки. Они толпились на мосту, но – вот удивительно! – молчали, не возмущались, что здоровенный мужик связался с парнишкой: знали этого хулигана.
Юрий Иванович вперевалку направился к нему. Цыпа торопливо, задом, засеменил в воду.
– И ты, Бодрый, запомни. Не жить тебе. Слезами, паскуда, умоешься! – визгливо, с отчаянием, пообещал он.
– Я-то тут при чем? Я, что ли, тебя сбросил? – взвыл Юра.
Голос был притворно сочувствующий, хнычущий и ехидно-довольный одновременно.
Юрий Иванович запнулся. Постоял. Развернулся.
– Не унижайся! – рявкнул. – Не позорь себя!
Пересек, не оглядываясь, дорогу, спустился с откоса и побрел узкой тропкой через чей-то огород. Слева зеленели на буро-серых конусах фонтанчики картофельной ботвы; справа шелестел ивняк, выворачивая изнанкой узкие листья, которые взблескивали, точно юркие серебристые рыбки; впереди ровно шумел кронами Дурасов сад; над головой – синее, веселое небо: хорошо, спокойно, благостно, но сопит обиженно за спиной Юра, и Юрий Иванович кривится, как от изжоги. Он не мог, не смел судить себя юного за страх перед Цыпой, сам только что почти испытал его, но вопль Юры был уж слишком откровенный, отчаянный и подловато-гаденький, – стыдно, обидно, противно за себя.
– Испугался, что мстить будет? – спросил Юрий Иванович. У него, как всегда после вспышки бешенства, наступил спад: накатила слабость, задрожали в запоздалом волненье пальцы. Он торопливо нащупал в карманах сигареты, зажигалку. – Свали все на меня. Отрекись.
– Так и сделаю, – сквозь зубы сказал Юра. – Зачем мне погибать от ножа какого-то ублюдка? У меня вся жизнь впереди: столько интересного можно узнать, увидеть, сделать, и вдруг – смерть! Из-за чего? Из-за какого-то Цыпы, из-за вас! Может, я стану…
– Ты станешь мной! – жестко напомнил Юрий Иванович.
– Нет, никогда! – закричал Юра и даже присел, выкинув в стороны крепко сжатые кулаки. – Не буду я вами. Не буду! Ни за что!
Лицо его было таким оскорбленным, таким возмущенно-негодующим, что Юрию Ивановичу стало жалко парня.
– Это сказка про белого бычка. Успокойся, – и хотел положить руку на плечо Юры, но тот отскочил.
– Ненавижу вас! Ненавижу. Вы думаете, с Цыпой справились, так герой? Что я вас сразу зауважал? Черта с два. Я понял. Я все понял, – он засмеялся, точно оскалился. – Это вы сделали, чтобы мне что-то доказать. Ничего вы не доказали. Если я боюсь, то и вы боитесь. Вон как пальцы дрожат… Слабак, неудачник. И вы думаете, я похож на вас? Вот вам! – показал кукиш. – Я никогда не полезу напролом, я знаю, что можно делать, чего нельзя, что можно говорить, а что – нет. Я не дурак, не самоубийца, чтобы подставлять голову из-за пустяков, из-за каких-то там идиотских принципов…
– Да успокойся ты! – Юрий Иванович испугался, что у Юры началась истерика. Шагнул к нему, но тот, почти падая, ринулся, не разбирая дороги, в кусты.
Нашел его Юрий Иванович под огромной разлапистой липой. Нелета, ударяясь в крутой, обрывистый берег, играла желтыми, вылизанными водой корнями, лопотала в ивняке; Юрий Иванович вспомнил, что это было его любимое место в детстве и позже: здесь он готовился к экзаменам, здесь уединялся летом, уверенный, что с противоположного, пляжного, берега выглядит романтически одиноким. Юра сидел, положив подбородок на плотно сдвинутые колени и обхватив руками ноги. В этой позе вид у него был обиженный и несчастный.
С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.
– Это наш класс? – Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.
– Ваш, ваш, – буркнул Юра. – Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.
– Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, – Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. – Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, – он хмыкнул, – фантаст. Одним враньем больше, одним меньше – экая беда.
– Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, – Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. – Я хочу вам сказать…
– Не надо, – перебил Юрий Иванович. – Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, – швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. – Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, – постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. – А что вышло? – Оттопырил губу, пшикнул презрительно. – Вышло то, что ты видишь.
– – И что же мне делать? – глухо спросил Юра и крепко зажмурился.
– Не знаю, – Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. – Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие… И даже хуже.
– Это все?
