Рэй Брэдбери
Как умерла Рябушинская
В холодном цементном подвале лежал мертвец — тоже холодный камень, воздух напитывал капли невидимого дождя. И люди собрались возле тела, словно вокруг утопленника, найденного поутру на пустынном морском берегу. Здесь, в подвале, было средоточие земного тяготения: чудовищная сила заставила лица поникнуть, губы — изломиться, оттянула вниз щеки. Руки безвольно висели, подошвы налились свинцом.
Раздался голос, но никто к нему не прислушался.
Голос позвал снова, прошло время, и лишь тогда люди повернулись и глянули вверх, словно в самом деле стояли на пустом ноябрьском берегу, а в сером рассвете высоко над их головами кричали чайки. Унылый крик; с ним птицы, почуяв неумолимую зиму, отлетают на юг. И слышался шум океана, далекий, словно шепот песка и ветра в морской раковине.
Люди посмотрели на стол; там лежал золоченый ящик двадцати с небольшим дюймов длины, и на нем было написано «РЯБУШИНСКАЯ». Они уставились на маленький гробик, поняв, наконец, что голос идет из- под крышки; лишь мертвый лежал на полу и не слышал приглушенных криков.
— Выпустите, выпустите же меня, ну, пожалуйста, ради бога, выпустите меня отсюда.
Наконец мистер Фабиан, чревовещатель, наклонился к ящику и шепнул:
— Нет, Риа, здесь серьезное дело. Потом. А пока — успокойся, ты же у меня умница.
Он закрыл глаза и попытался улыбнуться.
— Пожалуйста, не смейся, — донесся из-под блестящей крышки спокойный голос. — После того, что случилось, ты мог бы быть и полюбезнее.
Детектив, лейтенант Кроувич, тронул Фабиана за локоть.
— Если не возражаете, оставим фокусы на потом. Сначала нужно закончить с
Он посмотрел на женщину, что сидела на раскладном стуле.
— Вы — миссис Фабиан.
Потом взглянул на молодого человека, сидевшего рядом с женщиной.
— А он — мистер Дуглас, импресарио и пресс-агент мистера Фабиана?
Тот подтвердил. Кроувич поглядел покойнику в лицо.
— Итак, мистер Фабиан, миссис Фабиан, мистер Дуглас — вы все утверждаете, что не знаете этого человека, убитого здесь прошлой ночью, и что никогда прежде не слыхали фамилию Окхэм. Однако, Окхэм в разговоре с начальником станции заявил, что хорошо знает Фабиана и намерен обсудить с ним какой-то жизненно важный вопрос.
Из ящичка снова донесся голос.
— Черт побери, Фабиан! — взорвался Кроувич.
Под крышкой засмеялись, словно зазвенел вдали колокольчик.
— Не обращайте на нее внимания, лейтенант, — сказал Фабиан.
— На нее? Или на вас, черт возьми? Что там такое? Отвечайте вместе.
— Мы больше никогда не будем вместе, — донесся тихий голос. — После этой ночи — никогда.
Кроувич протянул руку.
— Дайте-ка мне ключ, Фабиан.
И вот в тишине скрипнул ключ, взвизгнули маленькие петли, крышка откинулась и легла на стол.
— Благодарю вас, — сказала Рябушинская.
Кроувич взглянул на нее и застыл, не в силах поверить своим глазам.
Лицо ее было белым, — оно было вырезано из мрамора или какого-то небывалого белого дерева. А может — из снега. И шея — словно карамель, словно чашка тонкого, почти прозрачного фарфора — тоже была белой. И на руках — из слоновой кости, наверное, — пальчики тонкие, и каждый оканчивался ноготком, а на подушечках был узор из тончайших линий и спиралек.
Вся она была — белый камень, и камень этот просвечивал, и свет подчеркивал темные, как спелая шелковица, глаза и голубые тени вокруг них. Лейтенанту вспомнились молоко в стакане и взбитый крем в хрустальной чаше. Темные брови изгибались узкими дугами, щеки — чуть впалые; виднелись даже сосуды: розовые — на висках, голубой — на переносице, между сияющими глазами.
Губы ее были приоткрыты, будто она собиралась облизнуть их, ноздри и уши — вылеплены совершеннейшим мастером. Черные волосы были разделены пробором и зачесаны за уши — настоящие волосы, он видел каждую прядь. И платье было черным, как волосы, оно открывало плечи, изваянные из дерева белого, словно камень, долгие годы палимый солнцем. Она была прекрасна. Кроувич чувствовал, как шевелятся его губы, но так и не смог произнести ни единого слова.
Фабиан достал Рябушинскую из ящика.
— Моя прекрасная леди, — сказал он. — Вырезана из редчайшего заморского дерева. Она выступала в Париже, Риме и Стамбуле. Весь мир любит ее, и все думают, будто она — настоящий человек, что-то вроде невероятного маленького лилипута. Они не могут поверить, что она — всего лишь кусочек дерева, одного из тех, которые растут вдали от городов и идиотов.
Элис, жена Фабиана, неотрывно следила за губами мужа. За все время, что он говорил, держа в руках куклу, она ни разу не мигнула. А он не замечал никого, кроме куклы, словно и подвал и люди вокруг вдруг растворились в тумане.
Наконец фигурка дернулась в его руках.
— Пожалуйста, хватит обо мне. Ты же знаешь, Элис этого не любит.
— Элис никогда этого не любила.
— Ш-ш-ш!! Не надо! — крикнула Рябушинская. — Не здесь и не сейчас.
Потом она быстро повернулась к Кроувичу, и он увидел, как двигаются ее тонкие губы:
— Как все это случилось? Я имею в виду, с мистером Окхэмом?
— Лучше бы тебе поспать сейчас, Риа, — сказал Фабиан.
— Но я не хочу, — ответила она. — Я имею право слушать и говорить, я такая же деталь этого убийства, как Элис или… или мистер Дуглас!
Пресс-агент уронил сигарету.
— Не путайте меня в это, вы… — и он так глянул на куклу, словно она вдруг стала шести футов ростом и ожила.
— Я хочу, чтобы здесь прозвучала правда. — Рябушинская повертела головкой, осматривая подвал. — Если я буду заперта в своем гробу, ничего хорошего не выйдет, а Джон окончательно заврется, если я не стану следить за ним. Правда, Джон?
— Да, — ответил он, закрыв глаза, — похоже, так оно и есть.
— Джон любит меня больше всех женщин на свете; я тоже люблю его и наставляю на путь истинный.
Кроувич треснул кулаком по столу.
— Черт побери, черт вас побери, Фабиан! Если вы думаете, будто можете…
— Я ничего не могу поделать, — пожал плечами Фабиан.
— Но ведь она…
— Знаю, знаю, что вы хотите сказать, — тихо ответил Фабиан. — Что она у меня в гортани, да? А вот и нет. Не в гортани. Где-то еще. Я не знаю где. Здесь или вот здесь, — и он тронул сначала грудь, потом голову.
— Она ловко прячется. Временами я ничего не могу поделать. Иногда она говорит сама по себе, и я тут совершенно не при чем. Часто она говорит мне, что я должен делать, и я слушаюсь ее. Она следит за мной, выговаривает мне; она честна, когда я нечестен, добра, когда я зол, а это бывает со всеми нами, грешными. Она живет своей, отдельной жизнью. В моем мозгу она построила стену и живет за нею, игнорирует меня, если я пытаюсь обернуть ее слова чепухой, и помогает, если я все правильно делаю и говорю. — Фабиан вздохнул. — Как хотите, а Риз должна остаться с нами. Было бы нехорошо отправлять ее
