Гарем

пришло еще накануне: «Спи хорошо, дорогая, завтра поболтаем. Целую».

Мариус не звонит, значит, он не вспоминает о ней, не умоляет передумать и вернуться к нему; но нынешним утром по каким-то таинственным причинам то чувство опустошенности, с которым она просыпалась каждое утро по приезде в Стамбул, оставило ее.

Неожиданно девушка вспомнила, что в эту ночь ей привиделся не Мариус, а тот незнакомый турок, которого она встретила накануне в Мальтийском павильоне. Мысль о нем до сих пор владела ее разумом, эротическим шепотом щекотала кончики нервов.

К завтраку она спустилась последней. Остальные постояльцы пансиона — пожилая американка в тюрбане, профессор из Франции, кинорежиссер — уже выходили из-за стола, когда она появилась в столовой. Девушка налила себе кофе, взяла булочку, положила в розетку немного варенья из лепестков роз и принялась есть. Потом поднялась в гостиную и уселась за стол под одной из пальм. Из древнего граммофона неслись звуки русских военных маршей. Элизабет достала из сумки ручку и бумагу и начала новое письмо подруге.

Привет, дорогая Эва, извини за минорные тона моего последнего послания, ты права, наверное, я просто не умею писать писем. Но тебя нет рядом со мной, а мне так нужен кто-то, с кем я могла бы поговорить обо всем. Кто, кроме тебя, станет выслушивать мои жалобы на Мариуса? И уж по крайней мере, это не так дорого, как визиты к психоаналитику. К тому же я считаю вполне вероятный, что в далеком будущем какой-нибудь историк или студент еще поблагодарит нас за эти письма. Хоть и говорят, что наши электронные послания через Интернет не исчезают бесследно, я лично в это не очень-то верю. Куда им деваться? Где они сохраняются? Остаются на микрочипах или странствуют в безвоздушном пространстве? Бог его знает, но с бумажными носителями оно как-то легче работается — мне ли этого не знать? — не говоря уж о таких подробностях, как размер одного нанобайта.

Кстати, о бумажных носителях. Никаких следов Селии Лампри мне обнаружить не удалось. Читательский билет в библиотеку Босфорского университета для меня уже оформлен, теперь я дожидаюсь разрешения на работу в государственных архивах. Пока оно не получено. Nada.[48] Если б она, Селия, написала письмо или два, вот была бы помощь…

Элизабет деловито слизнула капельку варенья с пальца и перевернула страницу. О чем бы еще написать Эве? О том утре, которое она провела в пустынных лабиринтах заброшенного гарема? О «других любопытных матерьях» из дневника Томаса Даллема? Или, еще лучше, о незнакомце из Мальтийского павильона? На мгновение ее рука задержалась в полете по страницам письма.

Постояльцы нашего пансиона меня все больше удивляют. Довольно необычные субъекты. Те двое русских, которых я посчитала работорговцами, оказались оперными певцами, приглашенными выступить на съезде коммунистической партии Турции. Американка в тюрбане — косит под Анджелу Лансбери[49] — оказалась писательницей, по крайней мере она сама так заявляет. Об этом мне сообщила Хаддба, хозяйка пансиона, не менее колоритная особа: всегда в черном, лицо как у монахини, но что-то в ней весьма напоминает содержательницу французского борделя (чистой воды литературный персонаж, тебе бы она понравилась). Меня она почему- то сразу взялась опекать. Наверное, надеется продать какому-нибудь торговцу живым товаром…

Мысленно она представила ответ Эвы: «Шутишь, подруга. Мы с тобой уже не годимся для такого рода бизнеса». Элизабет улыбнулась. Ей уже двадцать восемь… Интересно, а сколько должно быть женщине, чтобы «годиться для такого рода бизнеса»? Тринадцать, четырнадцать? Тем девочкам-рабыням примерно столько и исполнилось. Селия Лампри к тому времени, когда попала в плен, была помолвлена с Полом Пиндаром, но ведь остальные оказывались в гареме почти детьми? Права ли Берин, утверждая, что женщины жили там, вполне довольные своей участью? Что им могло быть известно о любви, о сексуальных наслаждениях? Ничего, но вся суть системы именно в этом и заключалась, от них не требовалось никакого знания, никакого участия. Полное отсутствие собственных желаний, потребностей, всего лишь покорный сосуд, принимающий требуемые от него контуры. Звучит довольно обидно. Элизабет подумала о Мариусе и тяжело вздохнула.

Старый граммофон проскрежетал и замолчал, в гостиной воцарилась тишина. Элизабет задумалась, вслушиваясь в себя. Обычно при воспоминании о возлюбленном где-то в груди возникала боль, но сейчас она что-то не появлялась. Странно. И ночью ей снился незнакомец, встреченный накануне. До чего странно все-таки: что там было, во сне? Сейчас эти видения рассеялись подобно туману, осталось лишь призрачное чувство недоумения. Что это?

Тепло? Нет. Скорее беспокойство.

— Элизабет, вы здесь? — В гостиной появилась хозяйка. — Я вижу, сегодня вы не идете в библиотеку? Позвольте, я присяду рядом.

Не дожидаясь ответа, она грузно опустилась в соседнее кресло и тут же принялась вставлять сигарету в мундштук из слоновой кости.

— Давайте пошлем мальчика за кофе. Выпьем еще по чашечке.

Она прищелкнула пальцами и сказала что-то по-турецки возникшему в дверях Рашиду. Затем обратила свои подведенные сурьмой глаза к Элизабет:

— Какая гадкая погода, никак не прояснится — Она чуть вздрогнула и поплотнее завернулась в вышитую золотом пашмину.[50] — Зато сегодня прекрасный день для того, чтобы отправиться в хаммам.

— Видите ли, я собиралась привести в порядок свои заметки, — промямлила Элизабет, но замолчала, заметив решительный блеск в глазах Хаддбы.

— Нет, Элизабет, — сказала она, как обычно произнося имя девушки слегка нараспев: «Э-э-эли-и- изабет», затем двумя резкими ударами о подлокотник стряхнула пепел. Облачко вспорхнуло и легло на пол рядом с креслом. — Нужно следить за собой. А вы этого не делаете, почему? Посмотрите на себя, сплошная меланхолия.

Она окинула девушку с ног до головы серьезным взглядом из-под своих тяжелых век. В это время в гостиную вошел мальчик с подносом, и Хаддба не просто взяла его из рук Рашида, она приняла поднос с такой торжественностью, с какой могла бы принять дань от верного вассала.

— Благодарю за вашу заботу, но я как-то не собиралась, — опять начала Элизабет.

— Но, Э-э-эли-и-изабет, — пропела та. — Не говорите мне «нет». К тому же вы отправитесь в хаммам, который построил сам Синан.[51] — Крошечная чашечка Хаддбы, не больше наперстка, чуть слышно звякнула о поднос. — Рашид проводит вас.

Вопрос был решен.

В сопровождении мальчика Элизабет села в автобус около моста Галаты и отправилась в район под названием Султанахмет. Там они пересели на трамвай и доехали до остановки Капалы-чарши, что означало Большой базар. Когда они вышли, Рашид показал девушке на невзрачное здание, с закрытым рекламными щитами фасадом.

— Нам сюда? — Она не смогла скрыть своего удивления.

— Да, — кивнул мальчик. — Это хаммам.

Внутри здание разделялось на два крыла: слева находилось мужское отделение, справа — женское. Элизабет ввели в узкое помещение раздевалки и показали на запирающийся шкафчик, в котором находились два застиранных до дыр полотенца и пара пластмассовых шлепанцев. Все это не вдохновляло. Несколько женщин в длинных юбках, с туго убранными под цветные платки волосами, занимались уборкой, не обращая ни малейшего внимания на немногочисленных посетителей. Следом за Элизабет появилась группа молодежи европейского вида в одинаковых джинсах и неприглядных серых ветровках. Сразу стало шумно. На взгляд девушки, все в хаммаме отличалось неопрятностью, словно в воздухе витал слабый запах распада.