А желание — свойство личности. Освобождение человека ради бесконечности есть освобождение от личности. Бунин повторяет это однообразно, как избранный. Он не хочет сделать вывода об освобождении от греховной повреждённости. Он не знает, как и Толстой, не хочет знать первородного греха.
Бунин признаёт с состраданием: 'От всех чувств и от всех мечтаний осталось теперь, на исходе жизни, одно: 'Помоги, Отец! Ненавижу свою поганую плоть, ненавижу себя (телесного)… Всю ночь не спал. Сердце болит, не переставая. Молился, чтобы Он избавил меня от этой жизни… Отец, покори, изгони, уничтожь поганую плоть. Помоги, Отец!'
Оба не мыслят возможности
Христианство не отвергает плоти, но отвергает плоть повреждённую, учит о преображении плоти мира тварного, об обожении плоти. Путь к этому открыт Воскресением Христовым. Воскресением во плоти.
Но оба, Толстой и Бунин, не мыслят спасения через плоть воскресшую.
'Что освободило его? — вопрошает Бунин о Толстом. — Пусть не 'Спасова смерть'. Всё же «праздновал» он 'Смерти умерщвление', чувство 'инаго жития вечнаго' обрёл. А ведь всё в чувстве. Не чувствую этого «Ничто» — и спасён'.
Здесь — итог всех исканий.
Не 'Спасова смерть' — значит и не Воскресение. Оно именно отвергается: пусть… пусть не Спасом спасён, но спасён.
Но если не Спасом, то не спасён и вообще.
Смерть побеждается Христом в Воскресении. Об этом сказано в Пасхальном тропаре:
'Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущым во гробех живот даровав'.
Всё остальное — хула на Духа и усугубление апостасии мира.
Несомненно, Бунин не кощунствовал осознанно. Его просто слишком далеко увело его увлечение. Но отрицательный опыт — тоже опыт. Такой опыт как предупреждение каждому, где можно упасть.
Что нужно, чтобы избежать падения? Ответ один — держаться Православия. Однако всегда больше убеждает не общее рассуждение, но живой опыт живой жизни. Такой опыт мы обретаем в бытии и творчестве писателя, обратиться к которому настал черёд.
Глава XVII ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ШМЕЛЁВ
1
Повседневная действительность нередко кажется безрадостной, порой отталкивающей. И.С. Шмелёв в своём творчестве вовсе не отворачивался от 'ужасов жизни', изображая их с суровой реалистичностью, ничего не скрывая и не приукрашивая. Дело в той позиции, с которой писатель изображает эти «ужасы». Творческое credo Шмелёва предельно кратко и точно выражено в его рассказе «Переживания» (1911): 'В гримасах жизни находить укрытую красоту'.
За внешним увидеть внутреннее, подлинное — вот цель Шмелёва. Но у него нет в таком стремлении символистского тяготения к мистической тайне. Он хочет вызнать земное, но не обманчиво-поверхностное, а глубинно-сущностное.
И это обусловило такую самобытную черту произведений писателя, как сочетание трезвого, порою сурового бытовизма со своеобразной идеализацией действительности. Идеализация у Шмелёва — это нахождение 'укрытой красоты' даже среди 'гримас жизни'. Своеобразие её и в том, что она никогда не выходит у писателя за рамки чисто бытового изображения действительности.
Шмелёв воспринимался всегда как крепкий
Самые мрачные стороны действительности нередко отображались Шмелёвым совсем иначе, нежели многими его современниками. Даже в смерти писатель не видит ни особого трагизма, ни роковой тайны. Смерть, как она изображается, например, в повести «Росстани» (1913), лишена мистического ореола, она закономерна и необходима в общем круговороте жизни, и поэтому похоронный хор в финале повести 'сбивается на песню': 'И было похоже в солнечной роще, что это не последние проводы, а праздничный гомон деревенского крестного хода'.
Отмеченная особенность творчества Шмелёва нашла своё отражение и в его концепции человека, и в концепции народной жизни.
Современники порой обвиняли писателя в слащавости, излишней сентиментальности. Но ещё раз отметим, что Шмелёв не избегал мрачных и жестоких сторон действительности, он просто всегда отдавал предпочтение радостному и светлому в жизни. Вера в человека, любовь к нему заставляют писателя взглянуть с сочувствием даже на «звероподобного» Культяпкина, замоскворецкого купца ('Лихорадка'), вечный предмет для социального обличения в передовой литературе: 'И они страдают. И в них живая душа, которая может подыматься!'
Однако сказанное мало что разъясняет в творчестве Шмелёва. Это видимость на поверхности. Что же в основе?
Каково духовное мировидение писателя?
Вспомним в «Детстве» Горького: Алёша, показав язык деду, выслушивает предупреждение бабушки: Бог прикажет ангелам Своим, чтобы дед высек внука за такую провинность. Бог здесь — как источник наказания, позволяющий в страхе держать человека.
У Шмелёва герой 'Лета Господня' (1927–1944), семилетний Ваня, плюнул на дворника Гришку — молодого охальника и пустобрёха, грубого, глупого, постоянно готового на всякую пакость. А старый плотник Горкин (образ, кажется, не оценённый ещё вполне, слишком поразительна его духовная красота), мудрый Горкин говорит мальчику:
' — А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался?… И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а ты… За каждым Ангел стоит, как можно… на него плюнул — на Ангела плюнул!
На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила: весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это всё Ангелы, и за каждым стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.
— И за Гришкой?…
— А как же, и он образ-подобие, а ты плюёшься. А ты вот как: осерчал на кого — сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И обойдёшься. Хошь царь, хошь вот я, плотник… одинако, при каждом Ангел. Так прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван Богослов стоит… вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! — нешто ему приятно? Чего оглядываешься… боишься?
Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.
— Так вот всё и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день положён, славословить чтобы… вот человек и именинник, и ему почёт-уважение, по Ангелу. Придёт Григорий Богослов — и Гриша именинник будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: 'Небесных Воинств Архистратизи… Начальницы Высших Сил бесплотных…' — поётся так. С мечом пишется, на Святых Вратах, и рай стерегёт, — всё мой Ангел. В рай впустит ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюёшься…'
Нет, не о наказании ведёт речь старик, не грозит Божиим гневом, не дедову порку обещает: он
