'Многое мне открылось, великое. И ещё, важное. Закрыты человеческие судьбы; в явлениях жизни, случайных и незначительных, таятся, порой, великие содержания: будь осторожен в оценках; в трудную пору испытаний не падай духом, верь в душу человека: Господний она сосуд'.
За тем он и приезжал на Валаам, хоть и сам того как будто не сознавал вначале. Прозорливый схимник сказал ему: 'Дай вам Господь получить то, за чем приехали'. А он и сам не понимал: за чем. Но получил.
Творчество Шмелёва — непревзойдённый в литературе XX века опыт духовного служения Богу средствами искусства. Вот действие Промысла. Брошено было семя в душу. А затем долгий срок был дан, чтобы подготовить почву для его прорастания. Сорок непростых, часто слишком тяжких лет. Он вспомнил о Валааме в 1935 году… Но пока долго ещё до того.
3
Он не сразу стал великим писателем. Во многих своих опытах долго был эпигоном. Своеобразие шмелёвского восприятия мира в ранних его произведениях отпечатлевалось не вполне совершенно.
Для первых произведений Шмелёва характерно стремление выявить лучшее, доброе и светлое, что присуще душе человека, и что хоть в малой мере выражает присутствие в человеке образа его Творца. Правда, сознательного религиозного осмысления того у автора повестей 'Служители правды' (1906), 'В новую жизнь' (1907), рассказов 'Гассан и его Джедди' (1906), 'К солнцу' (1906) и др. по сути нет: чувствуется лишь ясно направленный к тому вектор творчества.
Колебания в мировидении Шмелёва, относящиеся к дореволюционному периоду его творчества, определены слишком заметно его отношением к 'социальной истории': писатель то пребывает как бы вне её, то начинает проявлять к ней пристальный интерес, следуя при этом всегда традициям критического реализма, находившегося в те годы на излёте. Само отношение к социальной стороне русской жизни зависело в немалой мере от событий политической жизни С их напряженностью как бы естественно усиливалось и внимание к исторической социальной конкретности бытия. Все критики и исследователи марксистского толка могут смело характеризовать творчество Шмелёва конца 1900-х годов как «передовое», 'прогрессивное', «революционное» и т. д. Время слишком захватило его и подчинило своим соблазнам.
Многие заблуждения предстояло преодолевать. Одно из главных — восприятие характера русского революционера. Разумеется, изображая события революции, писатель не мог обойти стороной и вершителей её. Отношение к ним у раннего Шмелёва было неизменно благожелательным. Но при всей симпатии к этим людям их мир остаётся для писателя неведом. Если в произведениях Шмелёва и появляются революционеры, то он смотрит на них чаще глазами «отцов», как бы со стороны, с точки зрения иного мира. Самое большее, на что способен писатель, — это лишь на пассивное сочувствие. Он показывает нравственное превосходство «детей», но суть их деятельности остаётся для читателей чаще всего загадкой. Нет у Шмелёва (что тоже важно) и точной социальной характеристики революционеров: в то время, как у Горького появляются уже 'сознательные пролетарские борцы', Шмелёв изображает скорее разночинных террористов. В этом он не отличался от прочих знаньевцев.
И важно то, что в дореволюционных произведениях Шмелёва нет ни одной отрицательной характеристики изображаемых им революционеров. Благородство и нравственная высота деятелей революции определена, по мысли писателя, высотою цели, ради которой они борются и страдают. В рассказе «Жулик» эта цель высказана просто: 'А как лучше будет, то и жуликов не будет…' То есть: зло определено несправедливостью внешних обстоятельств. Изменить обстоятельства — победить зло. Чем и занимаются революционеры. Заблуждение стародавнее, давно нам знакомое. И Шмелёву ещё предстоит одолеть его.
А залог того, что для Шмелёва возможно было такое одоление, — это его преимущественное внимание к проблемам совести. С какой бы стороны ни подходил он к изображению революции или её участников, он всегда обращал основное внимание на проблемы нравственные. Его прежде всего интересуют те моральные основы, которыми руководствуется человек в оценке событий, в выборе жизненной позиции. В этом заключается отличие Шмелёва от многих знаньевцев, отражавших революцию в своём творчестве и всегда шедших при этом за внешностью событий, без попытки обобщения и глубокого осмысления. Шмелёва же не интересовали никакие события сами по себе, вне связи их с теми этическими первоосновами жизни, которые пребывали в центре внимания писателя на протяжении всего его творчества. Всё, относящееся к сфере этического, Шмелёв чаще рассматривал независимо от социальной действительности. Нравственность не имела у писателя классовой характеристики.
Именно сосредоточенность на проблемах совести в надклассовом их понимании определило дальнейшее развитие творчества Шмелёва, обусловило тот поворот, наблюдаемый в его творчестве в 1911–1912 гг., смысл которого был справедливо определён в советском литературоведении как 'отход от социальной истории'.
Это проявилось в ходе работы над повестью 'Человек из ресторана' (1911), одной из вершин не только в творчестве самого Шмелёва, но и всего русского критического реализма начала XX века. Работа над повестью 'Человек из ресторана' приходится на тот переломный момент, когда писатель начал отдавать предпочтение религиозной истине, хотя и не отказался вполне от разработки социальных мотивов.
Старый официант Яков Скороходов, главный герой повести, пройдя через многие муки и жизненные испытания, претерпев тягостные страдания, выпавшие ему в нелёгкой жизни, приходит к своеобразному итогу:
'Можно сказать, один только результат остался, проникновение наскрозь'.
Это «проникновение» (то есть умение понять истину жизни, проникнуть в душу каждого человека, осознать, по-своему, смысл бытия) — не существует для 'человека из ресторана' само по себе: оно тесно связано в его сознании с 'сиянием правды' некоего боголюбивого старичка, образ которого важен для понимания повести:
' — Без Господа не проживёшь…Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа!..
Вот сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и времени-то понять, как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни.
И вот когда осветилось для меня всё. Сила от Господа… Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе'.
В подобном решении нашло отражение то, к чему шёл своими путями сам Шмелёв: без Господа не проживёшь.
В начале 1910-х годов Шмелёв постепенно приходит к выводу, что причина всех зол заключается не в классовом неравенстве, а в нравственном несовершенстве человека. Поэтому задача разоблачения социальной несправедливости отступает для него на второй план, а затем на время становится и вовсе неважною. Писатель всё чаще стремится выявить в людях те моральные основы, которые существуют в них независимо от классовой принадлежности, общественного положения, состояния, чина и т. п., от всех 'гримас жизни'. Впервые это отчётливо проступило в небольшой повести 'Мой Марс' (1910). Автор здесь утверждает прямо: то непривлекательное, часто отталкивающее, что мы постоянно видим в жизни и в людях, — всего лишь нечто вроде обмана зрения. Нужно уметь под грубой оболочкой видеть подлинную сущность, которая всегда прекрасна. И социальные различия также являются такой внешней оболочкой. По мысли автора, они не имеют никакого значения тогда, когда человек сталкивается с какими-то сущностными проявлениями бытия, как, например, борьба за жизнь или ожидание смерти.
В ряде его произведений того времени ещё можно отметить социально-разоблачительный пафос — таковы «Патока» (1911), «Стена» (1912), «Ненастье» (1912), 'Пугливая тишина' (1912), но вскоре их окончательно сменяют иные настроения в творчестве, в котором вскоре появляется качественно новая особенность, мысль о независимости человека от среды, в первую очередь от власти социальной обыденности. Человек «уходит» от этой власти в мир нравственных и духовных ценностей, начинает
