показывает это в подробностях) проходит все стадии, от «прилогов» через сосложение, внимание, услаждение, пожелание… 'Дело в том, — писал, обобщая святоотеческую мудрость, архимандрит Киприан (Керн), — что грех не приходит к нам «вдруг», 'откуда ни возьмись', «неожиданно». Он проходит свою 'естественную стадию развития' в душе человека, точнее: зарождаясь в уме, он проникает во внимание, в чувства, в волю и наконец осуществляется в виде того или иного греховного поступка'. Именно это мы видим в первом томе 'Путей небесных'.
Постоянно напоминается автором: всё совершается по некоему «Плану», во всех событиях действует и ощущается 'благостная Рука'. Хотя человек это не всегда понимает, сознание же даётся по силе веры.
'Все эти дни складывались так, чтобы смутить душу Дариньки, оглушить: события налетали и кружили, не давали одуматься, — 'сбивали её с пути'. А невидимо для неё складывалось совсем иное, — выполнялось назначенное, 'чертился план'.
С развитием событий смысл становится всё прояснённее. Виктор Алексеевич осознаёт:
'Во всём, что случилось с ним и с Даринькой, виделся ему как бы План, усматривалась 'Рука ведущая', — даже в грехопадениях, ибо грехопадения неизбежно вели к страданиям, а страдания заставляли искать путей'.
Шмелёв не устаёт напоминать именно об этой таинственной предначертанности бытия, развитие которого постоянно подправляется разными средствами, включая попущение тёмным силам: 'В те дни он ещё и не думал о Плане, о 'чудеснейших чертежах', по которым творится жизнь, и о тех силах, которые врываются в эти «чертежи» или попускаются, чтобы их — для чего-то — изменить. Но даже и в те дни чувствовалось ему, что совершается что-то странное'.
Вот смысл одного из попущений: Виктор Алексеевич вызывается в Петербург по делам и различными «случайностями», в том числе и попущенным греховным увлечением, удерживается там надолго, тогда как Даринька остаётся наедине со своими искушениями: 'Теперь в этом вижу я некое попущение. Надо было удержать меня в Петербурге. Надо было, чтобы Даринька была предоставлена в борьбе с искушениями только одной себе'.
И начало осмысления всего начинается в тот момент, когда Даринька рассказывает Виктору Алексеевичу о своих соблазнах и борьбе с ними, а он 'как будто видел состязание и игру сил в этой 'божественной комедии', где разыгрывалось по чьей-то воле, по внутреннему, невидимому плану — страдание о счастье, и тёмные силы были попущены в ту игру. Эта «игра», как выяснилось потом определённо, была необходима, чтобы направить шаткие жизни… к определённой цели, — направить 'небесными путями'.
Если Даринька борется с соблазнами, с грехом, то Виктор Алексеевич прежде должен одолеть своё маловерие, которое вначале постоянно подчёркивается автором во многих подробностях: у него в доме нет икон, он лишь из снисхождения к Дариньке исполняет те или иные обряды и т. д. В детстве живший церковно, он затем 'стал никаким по вере', и только под влиянием Дариньки, направляемый Промыслом, он возвращается на 'пути небесные'.
В осмыслении начальной судьбы Виктора Алексеевича Шмелёв соприкасается с давней для русской культуры проблемой с противостоянием рационального начала и веры в человеке.
Увлечение естественными науками привело его к нигилизму, доводившему его 'до кощунства, до скотского отношения к религии'. Рассудок не мог привести к иному результату, как только к возрастанию в гордыне: 'В нём нарастала, по его словам, — 'похотливая какая-то жажда-страсть всё решительно опрокинуть, дерзнуть на всё, самое-то священное… духовно опустошить себя'. Он перечитал всех борцов за свободу мысли, всех безбожников-отрицателей, и испытал как бы хихикающий восторг'.
Шмелёвский анализ точен: гордыня ведёт к жажде деятельного самоутверждения, реализуемого через отвержение всего самого священного, и по истине это становится только бесовскою тягой к духовной пустоте. На такие прозрения был способен прежде один Достоевский. А вот этот — 'хихикающий восторг' — образ, свидетельствующий о глубочайшем проникновении в бездну душевную.
Результатом всех этих «хихиканий», и отвержений, и опустошений — стала его собственная семейная драма. Наслушавшись рациональных рассуждений о 'физиологическом зове отбора', жена Виктора Алексеевича вскоре осуществила теорию на практике, нарушив супружескую верность, тогда как он сам оказался не на высоте 'передовых идей' и разорвал отношения с нею.
Увлекшись занятиями астрономией, невер-скептик пережил однажды некое подобие смутного прозрения в какую-то неведомую небесную тайну, неясное ощущение существования особых небесных путей, 'бездонной бездны бездн':
'В блеске раздавшегося неба огненно перед ним мелькали какие-то незнакомые «кривые», живые, друг друга секущие параболы… новые 'пути солнц', — новые чертежи небесной его механики. Тут не было ничего чудесного, конечно, — рассуждал он тогда, — а просто — отражение света в мыслях: мыслители видят свои мысли, астрономы — 'пути планет', и он, инженер-механик и астроном-механик, мог увидеть небесные чертежи — «пути». Но и ещё, иное, увидел он: 'бездонную бездну бездн', — иначе и не назвать'.
Эта 'бездна бездн' стала для него тем неразгаданным ещё намёком, который раскрылся лишь впоследствии.
Нет ничего случайного и несущественного в создании мастера. Первые догадки, первый толчок к дальнейшему получил герой после наблюдения за звёздами. И недаром позднее он вдруг
Как последовательный нигилист, главный герой вскоре скептически отверг смутно забрезжившее в сознании: 'Ничего не откроется, а… 'лопух вырастет'. Верно сказал тургеневский Базаров!..' — проговорил он громко, язвительно, и услыхал вздох, рядом'.
Вот судьбоносный момент, достигший вершины нигилистического скептицизма, он встречается с Даринькой — и это поворачивает их общую судьбу к 'путям небесным'.
Более того, даже грех, начало 'тёмного счастья' Виктора Алексеевича и Дариньки, имел промыслительный смысл.
'Сияющее утро мая, когда случилось 'непоправимое и роковое', — Виктору Алексеевичу только впоследствии открылось, что это было роковое, — явилось в его жизни переломом: с этой грани пошла другая половина его жизни, — прозрение, исход из мрака. Уже прозревший, много лет спустя, прознал он в том утре — 'утро жизни', перст указующий: то было утро воскресенья, 'Недели о слепом', шестой по Пасхе. Так и говорил, прознавши: 'был полуслепым, а в это ослепительное утро ослеп совсем, чтобы познать Свет Истины'. Если бы ему тогда сказали, что через грех прозреет, он бы посмеялся над такой «мистикой»: 'что-то уж о-чень тонко и… приятно: грешком исцеляться!' Невер, он счёл бы это за кощунство: осквернить невинность, юницу, уже назначенную Богу, беспомощную, в тяжком горе, — и через надругательство прозреть!.. Много лет спустя старец Амвросий Оптинский открыл ему глаза на тайну'.
Но свободен ли в этом следовании Плану человек? Не марионетка ли он, ведомый Рукою, пусть и благостной? Во-первых, и Шмелёв это постоянно подчёркивает, Промысл постоянно оставляет за человеком возможность выбора между грехом и чистотой. Даже когда человек оказывается как бы в полной власти у искушающих тёмных сил, он может им противостать, призывая в молитве помощь Божию. Попущение необходимо для одного: для укрепления человека в смирении. Во-вторых, человеку свыше постоянно даются некие
Так раскрывается с новой стороны сущность творческого метода, которым пользуется Шмелёв: невозможность воспринимать его по привычным критериям реализма, отвергая духовный смысл отображаемой жизни. 'Пути небесные' нельзя рассматривать как жизненную правдоподобную историю. У Шмелёва — реальность духовных исканий, а не обыденное правдоподобие. (Хотя и внешняя достоверность соблюдена, однако не полно.)
