Я тоже увидела эти глаза. И вздрогнула.
Эдуард вздохнул, потер усталое, измученное лицо ладонями.
— После их ухода отец сел и обхватил голову руками. Он плакал. Долго. Я никогда еще не видел, чтобы он плакал. Отец был сильным, закаленным человеком. Мне всегда говорили, что мужчины из рода Тезаков не плачут. Никогда не выставляют напоказ свои чувства. Это был страшный и неприятный момент. Он сказал, что случилось нечто ужасное. Нечто такое, что и он, и я запомним на всю жизнь. А потом он рассказал мне то, о чем не заговаривал никогда. Отец сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы знать такие вещи. Он сказал, что не интересовался у мадам Руайер, кто жил до нас в квартире, в которую мы потом вселились. Он знал только, что это была еврейская семья и что их арестовали во время облавы. Но он закрыл на это глаза. Он закрыл глаза, как многие парижане в том жутком сорок втором году. Он закрыл глаза в день облавы, когда увидел, как в битком набитых автобусах увозили арестованных, увозили бог знает куда. Он даже не поинтересовался, как получилось, что квартира оказалась пустой и что стало с вещами той семьи, которая жила здесь до нас. Он вел себя точно так же, как вела бы себя любая парижская семья, стремящаяся переехать на более просторную и удобную жилплощадь. Он просто закрыл на это глаза. А потом произошел этот ужасный случай. Девочка вернулась и нашла маленького мальчика мертвым. Скорее всего, он был уже мертв, когда мы переехали туда. Отец сказал, что мы никогда не сможем забыть об этом. Никогда. И он был прав, Джулия. Этот случай остался в нас. И я ношу его в душе последние шестьдесят лет.
Он умолк, и голова его бессильно опустилась. Я попыталась представить себе, каково было ему хранить эту жуткую тайну в течение стольких лет.
— А как же
Он медленно покачал головой.
— В тот день
— И она по-прежнему ничего не знает? — прошептала я.
Он снова тяжело вздохнул.
— Не знаю, Джулия, я больше не уверен в этом. Она знала об облаве. Собственно, мы все знали о ней, потому что ее проводили на наших глазах. Когда она вернулась домой в тот вечер, мы с отцом вели себя очень странно, и она догадалась о том, что произошло что-то необычное. В ту ночь, и еще много ночей потом мне снился мертвый мальчик. Меня мучили кошмары. Они мучили меня очень долго, когда мне уже исполнилось двадцать, когда я уже стал совсем взрослым и приближался к тридцати. Поэтому я с облегчением воспринял переезд из той квартиры. Но иногда мне кажется, что она знала о случившемся. Иногда я думаю, что она знала о том, через что пришлось пройти моему отцу и что он при этом чувствовал. Может быть, в конце концов он рассказал ей все, потому что ему было невыносимо тяжело. Но со мной мать никогда не заговаривала об этом.
— А Бертран? А ваши дочери? А Колетта?
— Они ничего не знают.
— Почему? — спросила я.
Он положил мне руку на запястье. Она была ледяная на ощупь, и холод от его прикосновения пробрал меня до костей.
— Потому что я пообещал отцу, когда он уже был при смерти, что никогда не расскажу об этом ни жене, ни детям. Он носил это чувство вины до конца дней своих. Он не мог ни с кем разделить его. И ни с кем не мог заговорить об этом. И я уважал его за это. Вы меня понимаете?
Я кивнула.
— Конечно.
Я немного помолчала.
— Эдуард, что случилось с Сарой?
Он покачал головой.
— После сорок второго года и до самой смерти отец ни разу не произнес ее имени. Сара стала тайной. Тайной, о которой я думал непрестанно. По-моему, отец даже не догадывался о том, как часто я думаю о ней. Что из-за его молчания мои страдания только усиливались. Мне очень хотелось знать, где она, что с ней стало, как она поживает. Но всякий раз, стоило мне открыть рот, чтобы спросить об этом, он приказывал мне замолчать. Я не мог поверить, что она его больше не интересует, что ему все равно, что он просто перевернул страницу и что она больше для него ничего не значит. У меня сложилось впечатление, что он попросту хотел похоронить прошлое.
— И вы обижались на него за это?
Он кивнул.
— Да, я обижался и негодовал. Мое восхищение им потускнело. Но я не мог сказать ему об этом. И так и не сказал.
Мы замолчали. Сиделки, наверное, уже недоумевают, с чего это месье Тезак и его невестка так долго сидят в машине.
— Эдуард, разве вам не хочется узнать, что случилось с Сарой Старжински?
Он впервые улыбнулся.
— Но я даже не знаю, с чего начать, — сказал он.
Теперь улыбнулась я.
— Это моя работа. Я могу вам помочь.
Его лицо постепенно обрело нормальный цвет. Во всяком случае, оно уже не было смертельно бледным, как в начале разговора. В его глазах появился блеск, они буквально горели.
— Есть еще одна, последняя вещь, которую вы должны знать, Джулия. Когда почти тридцать лет назад умер отец, его поверенный сообщил мне, что в его сейфе хранятся некоторые бумаги конфиденциального характера.
— Вы читали их? — спросила я, и сердце у меня замерло.
Он опустил глаза.
— Я только мельком просмотрел их после смерти отца.
— И? — затаив дыхание, поинтересовалась я.
— Это всего лишь бумаги на антикварный магазин, документы на картины, мебель, столовое серебро.
— И это все?
Разочарование, написанное у меня на лице, вызвало у него улыбку.
— По-видимому, да.
— Что вы имеете в виду? — окончательно сбитая с толку, я все-таки продолжала расспрашивать.
— Я больше не прикасался к ним. Я очень быстро просмотрел их. Помнится, я был в ярости оттого, что там даже не упоминалось имени Сары. И недовольство отцом только усилилось.
Я прикусила нижнюю губу.
— То есть вы хотите сказать, что не уверены в том, что в этих бумагах нет ничего интересного для нас.
— Да. Я ведь так и не собрался изучить их повнимательнее.
— Почему?
Он плотно стиснул губы.
— Потому что я не хотел быть твердо уверенным в том, что в них ничего нет.
— Чтобы еще сильнее не обидеться на отца?
— Да, — признал он.
— Итак, вам в точности не известно, что в них содержится. И эта неизвестность тянется уже тридцать лет.
