— Тебе всё понятно? — интересовалась мама.
— Понятно, — говорил я. — Дальше рассказывай.
— Ну вот, — говорила она. — А дальше встречает он одного волшебника и тот ему говорит: ты, князь, умрёшь от коня своего.
— Как это — от коня? — не понимал я.
— Ну вот, так вот — от коня! — сердилась мама. — Непонятные слова понимаешь, а простые нет! Ладно, давай я тебе спою…
И она начинала петь.
Я слушал песню, затаив дыхание. Лучше всего у мамы получались песни. Она пела их спокойно, не то чтобы уж очень громко, но звучно. Я хорошо представлял себе сотню юных будёновцев, и вещего Олега в командирской тужурке впереди, и злого волшебника, который целился в него из винтовки с оптическим прицелом, и много разного, а потом ещё вороного конька, который склонял гриву не то над Олегом, не то над самым юным, очень красивым красноармейцем…
— Господи, ночь уже, а отца всё нет! — говорила мама, вставала и включала люстру.
Далёкий мир исчезал. Я зажмуривал глаза от яркого света. Но и в близком мире мне жилось рядом с мамой совсем неплохо. Я бежал следом за ней на кухню. Тут было очень интересно. Текла из крана шумная вода, мама резала капусту, крошила хлеб и размачивала его в воде, делала сразу котлеты и щи, крутила мясорубку и слушала радио.
— Мам: а что вкуснее, щи или борщ? — спрашивал я.
— Отстань, — говорила она.
А я был счастлив. Я мог вечно сидеть вот здесь, слушать последние известия, смотреть в окошко и глядеть, как мама работает.
— Мама: а спой ещё, — просил я.
Мне очень хотелось, чтобы далёкий и близкий мир как-нибудь совместился. И мама не ругала меня, она опять начинала петь!
— красиво выводила она.
…Но больше всего я любил спрашивать маму о чём-нибудь.
Мама всё объясняла подробно и толково, не то что папа. Папа на все вопросы отвечал одинаково.
Спросишь его, например: «Пап, что такое инфляция?» А он отвечает: «Так, ерунда всякая». Или — почему люди вокруг винного магазина всегда стоят? А он: «Так, ерундой занимаются».
А мама нет, её объяснения запоминались надолго. В общем-то, навсегда. Она объясняла, куда идёт трамвай — к стадиону юных пионеров, почему магазин называется «Овощи-фрукты», а в нём ни картошки, ни лука, и фрукты одни сушёные — потому что не завезли пока, скоро будут, сколько стоит самолет — один миллион рублей, и из чего делается мороженое — из замороженного молока и сахара, и почему надо стричь ногти — некрасиво…
Близкие предметы от её ответов как будто раздвигались вширь, помещались друг в друге и начинали жить, как добрые соседи, ничуть не противореча.
Больше всего я любил её спрашивать, как они с папой поженились.
— Прислали нас на практику к нему в цех, — рассказывала мама, — мне одна пожилая женщина и говорит: эх, девушки, и чего вы смотрите, а мимо вас какой мужчина ходит: молодой, серьёзный, красивый…
— И что? — спрашивал я, затаив дыхание.
— И всё, — смеялась мама. — Познакомились. Стали встречаться.
Мама вдруг краснела и отсылала меня с кухни. Не мешай, говорила мама, — скоро отец придёт, а я ещё ничего не приготовила.
Я послушно шёл, садился на стул и начинал ждать папу.
Во время ожидания я закрывал глаза и думал: завтра вечером мы пойдём с мамой в магазин. Потом придём, она устанет и ляжет на диван. А я лягу рядом и скажу…
— Мама, — попрошу я, — расскажи что-нибудь!
— Ну что рассказать, — вздохнёт она. — Жил-был зайчик. И была у этого зайчика мама…
Тут приходил папа.
…Вот так мы и жили.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ КАРТА МИРА
Какой была эта карта?
… Огромной, в полстены. Или даже во всю стену. Ведь и стена-то была небольшая. В крохотной комнатке. Угловой. С единственным окошком. У всех в нашей квартире окна выходили во двор или на шумную Метростроевскую, а у старика Иосифа — окно упиралось в глухую кирпичную стену.
Больше того, у этой комнаты не было даже отдельного входа. Для того, чтобы в неё попасть, надо было пройти сквозь другую комнату. В ней жил сосед и дальний родственник старика Иосифа Давид Моисеевич.
Он говорил обычно скучным голосом:
— А… вы к нему, — и отворачивался.
Иногда мы заставали Давида Моисеевича за странным занятием: он сидел на краю большой высокой кровати в белой майке, и согнув руку в локте, слегка поигрывал бицепсом. Он даже не смотрел в нашу сторону.
«Давид Моисеевич делает зарядку», — говорил потом папа, и они с мамой прямо лопались от смеха.
Впрочем, Давида Моисеевича беспокоили очень редко. К старику Иосифу никто никогда не ходил. Только мои мама и папа. И то по делу.
— Иосиф Израилевич… — смущённо начинала мама. — До третьего! Рубликов двадцать!..
— Одну секундочку! — весело отвечал он и отворачивался, чтобы мама не видела, сколько у него осталось.
В эти минуты, когда он, сутулясь, стоял к маме спиной в протёртом сером пиджаке, медленно
