из дома МОИ стол и стул, пятнадцатого века, и такую небольшую настольную лампу, только осторожно, она очень ценная…» Октавио даже язык высунул слегка от этого зрелища.
Правда, это нечестно. А, собственно, почему? Если ты сделал деньги не хуже настоящих, в поте лица, то разве плохо, что их станет немножко больше? Ведь их всё равно не хватает…
Как бы то ни было, мысли о собственном мастерстве развлекли его, и настроение повысилось. Да! Он, правда, ничего не подделывает, но уж разрисует эти эскудо на совесть. Даже жаль, что они теперь ничего не стоят. Вот и пригодятся для полезного дела.
Маленькая гостиная погружена в полумрак. На жёлтой выцветшей скатерти стола, за которым сидит Октавио, тикают часы. С улицы не доносится никакого шума. Да и кому шуметь в богом забытом городке? Здесь вообще ничего нет, кроме древнеримских развалин, и лично он, Октавио, в жизни бы сюда не приезжал на них пялиться. Но пока у папы не кончатся сезонные работы, домой семья не вернётся. А может, и вообще не вернётся…
К счастью, тут хотя бы школа ничего, в Мериде. Ребята не злые, и у него уже сто приятелей. Есть где развернуться…Он нарисовал по три карикатуры на каждого, но никто не обиделся. В прежней школе Октавио дважды схлопотал фонарь под глазом за это занятие. А здесь только один дурак предложил: «Рисуй лучше амфитеатр! Все так делают». «Я — карикатурист», — объяснил Октавио, и мысленно прибавил: «Тупое рисовать легче, чем овальное».
В принципе, даже не нужно так стараться. Из зрительного зала эти эскудо всё равно толком не видно — главное, что не евро. Но тогда придётся делать уроки. Скучно…А пьеса интересная. Про юношу из Овьедо, который в восемнадцатом веке проиграл в карты всё своё наследство и стал разбойником. (Грабил он, конечно, только богачей). Октавио ни минуты не сомневался, что главная роль в спектакле достанется ему. Так и вышло. Основным конкурентом был Хосе Вонючка, он тоже выразительно читает. Но так зловеще молчать над своей погубленной жизнью, как Октавио, не мог никто! А когда молчит Хосе, сразу ясно, что он просто олух, или не выучил, или опять что-нибудь с кишечником.
Теперь вот надо обеспечить реквизит. Костюм и оружие почти готовы. А проигрывать будем старинные эскудо. То, что они на самом деле вовсе не старинные и даже не испанские — дело десятое, главное — сделать так, чтобы они вообще ни на что не были похожи. Хорошо, что они завалялись у папы под бельём в комоде.
Так…кто это у нас? Святой Антоний Лиссабонский. Двадцать эскудо. Ну ладно, его не тронем, святой всё же…И бумажка блёклая. А жаль — вот у кого не то, что усов и бороды, но и волос на голове толком нет. По крайней мере, можно окружить его частоколом крестиков. Так. Адмирал Котинью. Тоже двадцатка. Волос у него ничуть не больше, чем у святого, старый уже. Усы и бороду. И шлем с перьями. Инфанта дона Мария, пятьдесят эскудо. Усы и бороду, да погуще, нечего церемониться! И крылышки — другим цветом, синим.
А вот и сотенные…Фернанду Пессоа. Великий поэт. Не читал. Но мама его уважает, лучше не надо. Мануэл Мария Барбоза дю Бокаж. Тоже великий, и тоже не читал, как к нему мама относится — неизвестно. Красить? Однако у поэта был такой грустный вид, что Октавио, вздохнув, оставил его в покое. Так. Пятисотки. Историк географических открытий Жуан де Барруш не дал мальчику особенно развернуться: у него уже были и усы, и борода, и шляпа, но с другого края банкноты было свободное место, куда Барруш и смотрел. Там Октавио нарисовал чёрта. Мозинью да Силвейра. Понятия не имею, кто такой. Ему нужны усы, борода и что-нибудь на голову, чтоб не простудился…А вот уже и тысячные пошли! Октавио кольнуло смутное беспокойство, однако он вошёл в раж. На очереди был Педру Алвареш Кабрал. Его мальчик не обслужил: ведь тот открыл Бразилию. Зато другая сторона купюры могла завалить работой хоть кого! К берегу, утопающему в тропической зелени, приближался старинный парусник, а у воды его дожидались многоцветные попугаи, обезьяна с задранным хвостом и какое-то полумифическое крылатое чудище с высунутым змеиным языком. И над всем этим — буквы: «Terra Brasilis»… Заменив «Brasilis» на «Octavis», живописец нарисовал на мачте парусника Хосе с таким же задранным хвостом, как у его прототипа на берегу. Чувствовалось, что хвост задран не просто так, и чтобы парусник в результате не выбросило на берег, Октавио выдал Хосе рог, в который тот трубил, раздувая щёки и создавая обратную волну. Отлично! Вашку да Гама, пять тысяч эскудо. К этому не подступишься, весь оброс, зато зелёненький Антеру де Кентал…
Звонок. Долгий и непрерывный, видимо, не в первый раз. Октавио метнулся к двери, разроняв фломастеры. Это папа. Он никогда не берёт ключ.
— Здравствуй, папочка! — На пороге в грязном комбинезоне стоял отец и, выставив смуглый подбородок, глядел на зазевавшегося отпрыска не слишком ласково.
— Пятый раз звоню, — буркнул он. — Чем ты там занимаешься, Отавью?
Октавио поморщился. Он любил, чтоб его называли правильно. Как мама.
— Я…уроки.
— Уроки? — вздохнул отец, сбрасывая пыльные башмаки. — Гляди-ка…И давно ты такой усердный?
Октавио скромно опустил глаза. А отец, шлёпая в комнату, бормотал:
— Нет, я не то чтобы про… — И застыл, свесив челюсть и глядя на ворох банкнот вперемешку с разбросанными фломастерами.
Повисло долгое, тяжёлое молчание. Отец словно бы не верил глазам и глубоко дышал, медленно белея.
— Это…это… — залепетал Октавио, тоже бледнея и мечтая уже, чтобы кончилось просто скандалом. — Нам к спектаклю задали…Там тебе на плите…
— ЧТО вам задали? Портить мои деньги?!! — загремел отец, надвигаясь на него. Он не потянулся за ремнём (Октавио никогда не били), но и никогда ещё так не смотрел на сына. — Отвечай, подонок!
— Но, папа…как можно их испортить? Они же не…негодные, — вымолвил мальчик, начиная дрожать.
— Негодные, говоришь? — тихо и зловеще процедил отец, загнав его в угол между столом и шкафом. — Значит, пока я надрываюсь на тяжёлой, грязной работе, чтобы тебя прокормить, ты роешься в моих вещах, как баба, и развлекаешься? Уродуя то, чего не заработал?! Деньги не бывают негодными, запомни! Да, они вышли из обращения, но придёт время, и о них ещё вспомнят!
— Кто вспомнит? — торопливо спросил Октавио, надеясь хоть таким интересом загладить вину, — чем привёл отца в абсолютно невменяемое состояние.
— Коллекционеры! — взревел тот, хватая сына за ворот и вздёргивая вверх, как пушинку — сузившиеся глаза вплотную к расширенным от страха. — Любители!! Нумизматы всякие!!! (Последние слова он уже прохрипел). Ты хоть спросила себя, мразь, почему я не все наши денежки обменял, а часть припрятал? А что любую из этих бумажек можно в Португалии обменять на евро до две тысячи двадцать второго года, ты тоже не знаешь?!
— Папочка, я не знал, прости… — еле выдохнул Октавио, сгорая от стыда и силясь вздохнуть. Какой ужас! Пока отец с матерью работали, он сидел и, высунув язык от удовольствия, портил настоящие деньги…Слёзы покатились по его щекам. И чем тут утешиться, если у него нет тех ста или двухсот евро, которые он уже испортил?
— А…а…коллекционерам-то они зачем? — ляпнул он, лихорадочно ища, что сказать. — Они же для них слишком новые… — и, по остекленевшему взгляду отца с ужасом понял, что больше масла в огонь подлить не мог.
— Слишком новые?! — взвыл тот, тряся его в воздухе. — А что, они жрать у меня просят, как ты? Я хранил бы их столько, сколько нужно, пока они опять не подорожали бы! Ну, чего дрожишь, как суслик? — И он отшвырнул мальчика на ковёр, как тряпичную куклу. — Знаешь же, что тебя не тронут, что твоя мамочка не допустит этого, будь ты трижды проклят! В этом доме только мне, простому трудяге, ничего нельзя, а тебе, дворянское отродье, всё дозволено…Убирайся! — топнул он длинной ступнёй в крепко пахнущем тёмном носке. — Вон отсюда, пока не растоптал!
Вид этого носка со свежей дыркой на большом пальце почему-то привёл Октавио в такой ужас, что, оторвав спину от пола, он опрометью кинулся на лестницу. Его ещё никогда не швыряли на пол…Никогда так не кричали на него! А что, если теперь всегда так будет?
«Но и я никогда не был так виноват», — сказал он себе, отдышавшись во дворе за мусорными баками, в тени небольшой пальмы. Стыд и раскаяние боролись в нём с приступами злости. «Он мог сломать мне
