вся была поцарапанная-побитая. С Аделаидкой, сучкой, подралась. Никто не подходил, сколько ни зови, а этот сам подкатился. «Не грусти, грит, сейчас тебя порадую». Только я не то что Глашка, не пошла с ним, потому…
– Слыхал уже, – оборвал ее Эрастик. – Ты его толком и не видала. Помолчи. Дай Глафире.
Та гордо на Инеску зыркнула, а Инеске совсем худо сделалось. Сама ведь, сама привела, дура.
– И мне он тоже: «Чего нос повесила? Пойдем к тебе, говорит. Обрадовать тебя хочу». А я и то рада. Думаю, рублевик получу, а то и два. Куплю Матрешке хлебца, пирогов. Ага, купила… Дохтуру потом еще пятерик платила, чтоб шею заштопал.
Она показала на горло, а там, под пудрой, багровая полоска – ровная и узкая, в ниточку.
– Ты по порядку рассказывай, – велел Эрастушка.
– Ну что, заходим сюда. Он меня на кровать посадил, вот эту вот, одной рукой за плечо взял, другую за спиной держит. И говорит – голос у него мягкий, будто у бабы – ты, говорит, думаешь, что ты некрасивая? Я возьми и брякни: «Да я-то что, рожа заживет. Вот дочка у меня на всю жизню уродина». Он говорит, какая такая дочка. Да вон, говорю, полюбуйтеся на мое сокровище. Занавеску-то и отдернула. Он как Матрешку увидал – а она тож спала, сон у ней крепкий, ко всему привычная, – и аж затрясся весь. Я, говорит, ее сейчас такой раскрасавицей сделаю. И тебе будет облегчение. Я пригляделась, гляжу, у него в кулаке-то, что за спиной, высверкивает что-то. Матушки-светы, ножик! Узкий такой, короткий.
– Скальпель? – сказал Эрастик непонятное слово.
– А?
Он рукой махнул – давай, мол, дальше.
– Я его ка-ак пихну, да как заору: «Спасите! Режут!» Он на меня глянул, а морда страшная, вся перекореженная. «Тихо, дура! Счастья своего не понимаешь!» И как вжикнет! Я шарахнулась, но все равно по шее пришлось. Ну, тут уж я так завопила, что Матрешка, и та проснулась. И тоже давай выть, а голосок у ней что у мартовской кошки. Ну, энтот повернулся и дунул. Вот и вся приключения. Сберегла Матушка- Заступница.
Глашка лоб перекрестила и прямо сразу, еще руки не опустив:
– А вы, сударь, для дела интересуетесь или так, вобче?
И глазом, змея, поигрывает.
Но Эрастик ей строго так:
– Опиши мне его, Глафира. Ну, какой он собой, человек этот.
– Обыкновенный. Ростом повыше меня, пониже вас. Вот досюдова вам будет.
И по скуле Эрастушке пальцем провела, медленно так. Есть же бесстыжие!
– Лицо тоже обыкновенное. Гладкое, без усов-бороды. А еще я не знаю чего. Покажете мне его – враз признаю.
– Покажем, покажем, – пробормотал любушка, морща чистый лоб и что-то прикидывая. – Значит, хотел он тебе облегчение сделать?
– Я бы ему, вражине, за такое облегчение кишки голыми руками размотала, – спокойно, убедительно сказала Глашка. – Господу, чай, и уродины нужны. Пущай живет Матрешка моя, не евоная печаль.
– А по разговору он кто, барин или из простых? Как одет-то был?
– По одеже не поймешь. Может, из приказчиков, а может, и чиновник. Только говорил по-барски. И слова не все понятные. Я одно запомнила. Как на Матрешку глянул, сам себе говорит: «это не лишай, это редкий невус-матевус». Невус-матевус, вот как Матрешку мою обозвал, я запомнила.
– Невус матернус, – поправил Эрастик. – Это на дохтурском языке «пятно родимое.»
Все-то знает, светлая головушка.
– Эрастик, пойдем, а? – Инеска тронула ненаглядного за рукав. – Коньячок заждался.
– А чего ходить, – вдруг пропела наглая курва Глашка. – Коли уж пришли. Коньячок и у меня для дорогого гостя отыщется, шустовский, на светлую Пасху берегла. Как звать-то вас, кавалер пригожий?
Масахиро Сибата сидел у себя в комнате, жег ароматические палочки и читал сутры в память о безвременно оставившем сей мир служилом человеке Анисии Тюльпанове, его сестре Соньке-сан и горничной Палашке, горевать по которой японский подданный имел свои особенные основания.
Комнату Маса обустроил сам, потратив немало времени и денег. Соломенные татами, которыми был застлан пол, привезли на пароходе из самой Японии. Зато комната сразу стала золотистая, солнечная, и земля весело пружинила под ногами, не то что топать по холодному, мертвому паркету из глупого дуба. Мебели здесь не было вовсе, зато к одной стене пристроился поместительный шкаф с раздвижной дверцей – там хранились одеяла и подушки, а также весь Масин гардероб: хлопчатый халат-юката, широкие белые штаны и такая же куртка для рэнсю, два костюма-тройки, зимний и летний, а также красивая зеленая ливрея, которую японец особенно уважал и надевал только по торжественным случаям. На стенах радовали глаз цветные литографии, изображавшие царя Александра и императора Муцухито. А в углу, над полкой- алтарем, висел свиток с древним мудрым изречением: «Живи правильно и ни о чем не сожалей». Сегодня на алтаре стоял фотографический снимок – Маса и Анисий Тюльпанов в Зоологическом саду. Прошлым летом снято. Маса в летнем песочном костюме и котелке, серьезный, у Анисия рот до ушей и из-под фуражки уши торчат, а сзади слон, и уши у него такие же, только намного больше.
От горестных мыслей о тщетности поисков гармонии и непрочности мира Масу отвлек телефонный звонок.
Фандоринский лакей прошел в прихожую через пустые, темные комнаты – господин где-то в городе, ищет убийцу, чтобы отомстить, госпожа ушла в церковь и вернется нескоро, потому что нынче ночью главный русский праздник Пасуха.
– Аро, – сказал в круглый раструб Маса. – Это нумер гаспадзина Фандорина. Кто говорит?
– Господин Фандорин, это вы? – донесся металлический, искаженный электрическими завываниями голос. – Эраст Петрович?
– Нет, гаспадзин Фандорин нету, – громко проговорил Маса, чтобы перекричать завывание. В газете писали, что появились аппараты новой усовершенствованной системы, передающие речь «без малейших потерь, замечательно громко и ясно». Надо бы купить. – Поззе дзвоните падзяруста. Передати сьто?
– Благодарю, – голос с воя перешел на шелест. – Это конфиденциально. Я протелефонирую потом.
– Прошу рюбить и дзяровать, – вежливо сказал Маса и повесил трубку.
Плохие дела, совсем плохие. Господин третью ночь без сна, госпожа тоже не спит, все молится – то в церкви, то дома, перед иконой. Она всегда много молилась, но столько – никогда. Всё это кончится очень плохо, хотя, казалось бы, куда уж хуже, чем сейчас.
Вот нашел бы господин того, кто убил Тюри-сан, кто зарезал Соньку-сан и Палашу. Нашел бы и сделал верному слуге подарок – отдал бы Масе этого человека. Ненадолго – на полчасика. Нет, лучше на час…
За приятными мыслями время летело незаметно. Часы пробили одиннадцать. Обычно в соседних домах в это время уж давно спят, а сегодня все окна светились. Такая ночь. Скоро по всему городу загудят колокола, потом в небе затрещат разноцветные огни, на улице станут петь и кричать, а завтра будет много пьяных. Пасха.
Не сходить ли в церковь, постоять вместе со всеми, послушать тягучее, басистое пение христианских бонз. Все лучше, чем одному сидеть и ждать, ждать, ждать.
Но ждать больше не пришлось. Хлопнула дверь, раздались крепкие уверенные шаги. Господин вернулся!
– Что, один горюешь? – спросил господин по-японски и легонько коснулся Масиного плеча.
Такие нежности меж ними были не заведены, и от неожиданности Маса не выдержал, всхлипнул, а потом и вовсе заплакал. Влаги с лица не вытирал – пусть течет. Мужчине слез стыдиться нечего, если только они не от боли и не от страха.
У господина глаза были сухие, блестящие.
– Не всё у меня есть, что хотелось бы, – сказал он. – Думал с поличным взять. Но ждать больше нельзя. Времени нет. Нынче убийца еще в Москве, а потом ищи по всему свету. У меня есть косвенные улики, есть свидетельница, которая может опознать. Довольно. Не отопрется.
– Вы берете меня с собой? – не поверил своему счастью Маса. – Правда?
