Как Сенька стал фурсеткой
На улице, как сели на лихача да малость отъехали, Сенька, горько вздохнув, сказал:
– Спасибо вам, Эраст Петрович, за вашу ласку-заботу. Вон как вы с верным человеком поступаете. А если б Князь сказал «давай свою мамзельку»? Неужто отдали бы меня на погибель и растерзание?
– За угол повэрнешь – стой! – приказал извозчику неблагодарный инженер все тем же «кавказским» голосом. И ответил на попрёк, только когда вылезли из пролётки.
– Для Князя существует только одна женщина. Ни на одну д-другую он и смотреть не захочет. Мне нужно было, Сеня, чтобы ты выглядел перепуганным – для большей достоверности нашей маленькой интермедии. У тебя это отлично п-получилось.
Лишь теперь Сенька сообразил, что в маскарадном обличье – хоть старого жида, хоть дикого горца – Эраст Петрович совершенно не заикался. Вот ведь удивительно. Припомнил и то, что инженер проделал всю работу в одиночку, от напарника никакой помощи ему не было. И стало Скорику стыдно. Больше всего за то, как трусил, Матушку-Богородицу и Николая-Угодника на подмогу звал. Хотя чего стыдиться-то? Чай, живой человек, не истукан навроде господина Неймлеса. Такому молитва без надобности, вот и Маса-сенсей про это говорил.
Они шли по Покровке, мимо Троицы что на Грязях, мимо пышного Успенского храма.
– А вы никогда Богу не молитесь? – спросил Сенька. – Это потому что вы совсем ничего не боитесь?
– Почему не боюсь? – удивился Эраст Петрович. – Боюсь. Страха не знают лишь люди, начисто лишённые воображения. А раз боюсь, то стало быть, и молюсь иногда.
– Врёте!
Инженер вздохнул:
– Нужно говорить «лжёте», а лучше бы без крайней надобности совсем такого не г-говорить, потому что… – он сделал неопределённый жест.
– …Можно за это схлопотать по лицу, – догадался Сенька.
– И поэтому тоже. А молитва у меня, Сеня, вот какая, один священник научил: «Упаси меня, Господи, от кончины медленной, мучительной, унизительной». Вот и вся молитва.
Скорик задумался. Про медленную смерть понятно – кому охота десять лет в параличе лежать или высохнуть заживо? Про мучительную тоже ясно.
– А унизительная смерть это какая? Когда человек помер, а все на него плюют и ногами пинают?
– Нет. Христа тоже били и унижали, но что ж в его смерти постыдного? Я другого всю жизнь боюсь. Боюсь умереть так, чтобы все потешались. Одно это про тебя потом и будут помнить. Скажем, французского президента Фора будут помнить не за то, что он покорил М-Ма-дагаскар и заключил альянс с Россией, а за то, что его превосходительство испустил дух, пребывая на любовнице. От былого вождя нации остался скверный анекдот: «Президент умер при исполнении обязанностей – во всех смыслах». Даже на кладбищенском памятнике беднягу изобразили лежащим в обнимку со знаменем республики. Люди проходят мимо и хихикают… Вот какой участи я боюсь.
– С вами такого конфуза приключиться не может, – успокоил инженера Сенька. – Вы здоровьем крепкий.
– Не такой, так другой. Судьба любит подшутить над теми, кто слишком заботится о своём д- достоинстве. – Эраст Петрович усмехнулся. – К примеру, помнишь, как мы с тобой сидели в ватер-клозете, а Упырь услыхал шум и выхватил револьвер?
– Ещё бы не помнить. Посейчас дрожь пробирает.
– Не «посейчас», а «даже сейчас». Так вот, если б Упырь через дверь палить начал, то положил бы нас обоих прямо поперёк с-стульчака. Красивая была бы смерть?
Скорик представил, как они с Эрастом Петровичем лежат друг на дружке поперёк фарфорового горшка и кровь стекает прямо в поганую трубу.
– Не сказать, чтобы сильно красивая.
– То-то. Не хотелось бы так умереть. Глупая слабость, сам понимаю, но ничего не могу с собой поделать.
Господин Неймлес виновато улыбнулся и вдруг остановился – аккурат на углу Колпачного переулка.
– Ну вот, Сеня, здесь наши пути расходятся. Я должен заглянуть на почту, отправить одно важное п- письмо. Ты же далее действуешь без меня.
– Чего это? – насторожился Скорик. Какую новую муку уготовил ему коварный Эраст Петрович?
– Пойдёшь в полицейский участок, передашь приставу Солнцеву письмо.
– Только и всего? – Сенька подозрительно прищурился.
– Т-только и всего.
Ну это ещё ладно, письмо отнести – дело небольшое.
– Тряпьё бы бабское снять и краску с хари смыть, – все же проворчал Скорик. – От людей срамно.
– Перед людьми стыдно, – поправил занудный инженер. – Нет времени переодеваться, оставайся уж как есть. Так будет безопасней.
У Сеньки по сердцу будто кошка когтистой лапой провела. Безопасней? Это в каком таком значении?
А господин Неймлес нехорошую кошку ещё пуще распалил.
– Ты юноша с-смышлёный, – говорит, – действуй по ситуации.
Достал из кармана два конверта. Один отдал Сеньке, второй оставил себе.
Скорик хотел почесать грудь, чтоб кошка поменьше царапалась, да наткнулся на мягкое – это Эраст Петрович под платье ваты напихал, на предмет женской натуры.
– А то давайте лучше я на почту сбегаю, а вы к приставу? – без большой надежды предложил Сенька.
– Мне в п-полиции показываться ни к чему. Держи письмо. Отдашь полковнику из рук в руки.
Конверт был ненадписанный и даже незаклеенный.
– Это чтоб ты не тратил время на покупку нового, – объяснил господин Неймлес. – Всё равно ведь прочтёшь.
Ничего-то от него, премудрого змея, не утаишь.
Ста шагов один пройти не успел – сзади налетел кто-то, облапил за ватные сиськи.
– У, сдобная-рассыпчатая, посластимся? – жарко шепнули Сеньке в ухо.
Он повернул голову – небритая рожа, сивухой от неё несёт, луком.
Вот оно каково, девушке одной по Хитровке ходить.
Сначала Скорик хотел просто пугануть похабника, сказать, что Студню, самому главному из хитровских котов, на такое озорство пожалуется, но незваный ухажёр ещё лизнул мнимую мамзельку в шею, и тут уж Сенькино терпение кончилось.
По всей японской науке он сначала выдохнул весь воздух, чтоб корень силы переместился из груди в живот, врезал ухажёру каблуком по голяшке, а когда тот, охнув, лапищи разжал, Скорик проворно развернулся и ткнул ему, суке, пальцем под ложечку.
Сладострастник сел на корточки, за брюхо схватился, и лицо у него стало серьёзное, задумчивое. Вот-вот, подумай, как себя с девушками вести.
Зашёл в подворотню, где потише. Развернул письмо.
