В то же мгновение раздался грохот, куча земли и щебня, загораживавшая дверной проем, шевельнулась и обрушилась. Под истошный вопль пристава из завала выпросталась плотная, коренастая фигура в чёрном. Упругим шаром она выкатилась на середину сокровищницы и с воинственным клёкотом кинулась на валета.
Маса!
Вот уж чудо так чудо!
Эраст Петрович немедленно воспользовался замешательством врагов: Князь отлетел в одну сторону, Упырь в другую. Из лап Будочника инженеру, правда, вырваться не удалось, и после короткой борьбы оба рухнули наземь, причём городовой очутился сверху и пригвоздил господина Неймлеса к земле, по-прежнему крепко держа его за запястья. Однако теперь Упырь и Князь помогать Будочнику не стали – ненависть друг к другу оказалась сильней. Сцепившись, фартовые покатились по земле.
Очко швырнул нож в японца, но тот успел присесть. Так же легко Маса увернулся от второго и третьего ножа. Однако опустошив свой манжетный арсенал, валет не угомонился – откинул полу длинного сюртука, и Сенька разглядел прикреплённую к брючному ремню деревянную тросточку.
Что у Очка в трости, Скорик помнил – длиннющая заточка под названием «шпага». Не забыл он и про то, как лихо управляется валет с этой страшной штуковиной.
Заложив левую руку за спину и выставив вперёд ногу, Очко засеменил вперёд, высвистывая клинком сверкающие круги. Маса попятился. Ещё бы, с голыми-то руками!
– Стрельну! Сейчас стрельну! – закричал Сенька, но никто ка него даже не оглянулся.
Он стоял, как дурак, с заряженным револьвером, а все на него плевали с отхарком, каждый был занят своим делом: Будочник сидел на инженере и всё норовил припечатать его в лицо своим чугунным лбом; Князь с Упырём рычали и взвизгивали, будто два осатаневших кобеля; Очко загонял в угол Масу; Смерть пыталась стащить городового с Эраста Петровича (только куда ей против такого бугая); полковник очумело озирался по сторонам, выставив вперёд свой нож-попрыгунчик.
– Что встал, собакородие?! – прохрипел Будочник. – Вишь, одному мне не сладить! Режь его! Промеж собой после разберёмся!
Подлый пристав – ещё слуга закона называется! – послушался, кинулся резать лежащего. Оттолкнул Смерть, замахнулся, но она вцепилась ему в руку.
– Да смотрите же на меня, гады! – плачущим голосом закричал Сенька, потрясая «кольтом». – Щас как пальну – всех к бесовой тёще завалит!
Солнцев перехватил нож левой рукой, не глядя ткнул Смерть остриём в бок – та осела на пол. Лицо у ней сделалось удивлённое, точёные брови поднялись кверху, будто от некой радости. Она осторожно прикрыла руками раненое место, и Сенька с ужасом увидел, как меж её белых пальцев заструилась кровь.
– Подвинься, черт! – выдохнул пристав, опускаясь на колени. – Сейчас я ему в шею!
И стало Скорику всё равно. Пускай святая Троица всех тут подавит, раз такие дела. Он выставил вперёд револьвер и не целясь нажал на крючок.
Оглох сразу, даже выстрела толком не слышал – просто заложило уши, и всё. Из ствола скакнул язык пламени, голова полковника отчаянно мотнулась в сторону, словно указывая некое направление, и тело тут же последовало указанию – именно в ту сторону и повалилось.
Дальше всё закончилось очень быстро, в гулкой и страшной тишине.
Потолок-то ничего, не обрушился, только пыль немножко осыпалась. Зато Эрасту Петровичу удалось выдернуть у оглянувшегося на грохот Будочника левую руку. Этой рукой инженер распорядился следующим образом: сжал в кулак и коротко ударил городового пониже подбородка. Будочник только всхрапнул, да и бряк набок, чисто бык на бойне.
Сенька повернулся в другую сторону – застрелить уж заодно и Очка, пока своей тыкалкой Масу не пропорол.
Но обошлось без Скорикова участия. Загнав сенсея в самый угол, валет, как разжатая пружина, выбросил вперёд руку со шпагой и по всему должен был бы пришпилить японца к стенке, но клинок со звоном ударился о камень – Маса скакнул влево и плеснул рукой. Из руки вылетело что-то маленькое, блестящее. Очко вдруг закачался, будто ватная кукла. Вяло потянулся к горлу, но не достал – руки у него обвисли, колени подогнулись, и валет рухнул навзничь. Голова запрокинулась, стало видно, что в горло глубоко впилась стальная звёздочка с острыми краями. Вокруг диковинной штуки пузырилась тёмная кровь, а сам Очко лежал тихо, только немножко дёргал ногами.
И Князь с Упырём тоже больше не брыкались, по полу не катались. Сенька пригляделся, увидел, что затылок у Упыря пробитый, весь в тёмных вмятинах от кастета. Располагался пробитый затылок аккурат там, где полагалось быть Князевой глотке. Выпученные глаза бывшего Сенькиного ненавистника неподвижно пялились в потолок. Вот те на: сколько раз грозился, что глотку порвёт, а самому её и перегрызли. Напился-таки Упырь Князевой крови. Пожрали пауки друг дружку…
Про всё про это Сенька думал, чтоб не думать про Смерть. Даже смотреть в её сторону не хотел.
Когда же все-таки воровато оглянулся, она сидела, прислонясь к стене. Глаза закрыты, лицо застывшее, белое. Скорик быстрей опять отвернулся.
Понемногу звенящая тишина отступала. Стало слышно, как икает Будочник, как кряхтит Маса, выдёргивая из валетова горла свою чудо-звёздочку.
– Не обвалился потолок-то, – сказал Сенька инженеру дрожащим голосом.
– С чего бы ему обваливаться? – просипел Эраст Петрович, вылезая из-под тяжёлой туши городового. – Тут такая кладка, т-тысячу лет простоит. Уф, в нем, пожалуй, пудов восемь… Что стоишь, Сеня? Помоги даме подняться.
Не видал, значит, господин Неймлес, как пристав её ножом-то.
– А этот не очухается? – спросил Скорик про икающего Будочника – не из опасения, а чтоб время потянуть. Можно было пока перед самим собой прикинуться, что Смерть у стенки просто так сидит: не мёртвая, а спит или, к примеру сказать, в обмороке.
– Не очухается. Это был удар «к-коготь дракона», он смертелен.
Вот Эраст Петрович встал, двинулся к сидящей деве, протянул ей руку.
Сенька всхлипнул, приготовился. Сейчас инженер вскрикнет.
А Смерть оказалась никакая не мёртвая. Вдруг взяла, открыла огромные, сияющие глаза, посмотрела снизу вверх на Эраста Петровича и улыбнулась.
– Что… Что с вами? – испуганно спросил он. Опустился на корточки, отвёл её пальцы и – правильно Сенька угадал – вскрикнул.
– Зачем вы, зачем? – забормотал господин Неймлес, разрывая на ней платье и нижнюю рубашку. – У меня все было рассчитано! Маса заранее разобрал завал, сидел в засаде и только ждал сигнала! О Господи… – застонал он, увидев чёрный разрез пониже левой груди.
– Я знаю, ты и без меня бы справился, – прошептала Смерть. – Ты сильный…
– Тогда зачем, з-зачем? – прерывающимся голосом спросил он.
– Чтобы ты жил. Нельзя тебе со мной… Теперь ты вечный, ничем тебя не возьмёшь. Я, твоя Смерть, умерла…
И закрыла глаза.
Эраст Петрович снова вскрикнул, ещё громче, чем в прошлый раз, а Сенька заревел.
Но она не умерла. Все-таки недаром её перед тем как Смертью наречь, звали Живой, спроста такие клички не дают.
Она ещё долго потом жила. Может, целый час. Дышала, даже раз легонько улыбнулась, но говорить не говорила и глаз не открывала. А потом дышать перестала.
Красивая какая, думал Сенька. А в гробу, если с лица грязь-пыль смыть да волосы расчесать, да цветами уложить (тут нужен флёрдоранж, который означает «чистота», и ещё веточки тиса, «вечная любовь») – вообще заглядение будет. Заберут её отец-мать, потому что ихнее право, и закопают её в сыру землю, и поставят сверху белокаменный крест, и вырежут на нем как её там раньше звали, а пониже припишут: «Здесь похоронена Смерть».
