далеко не следует переоценивать: в общем потоке полученных Чечней вооружений «абхазская» часть является весьма скромной.
Что до Турции, то она еще в 1991 году под видом гуманитарной помощи поставила в Чечню первую партию стрелкового оружия советских образцов [1112], причем часть его была провезена дудаевскими боевиками через территорию Азербайджана.
Из Афганистана в числе прочего прибыли английские снайперские винтовки [1113], притом вместе со специальными группами моджахедов, сформированными в Афганистане же, — для, во исполнение пожеланий еще У. Кейси, продолжения войны с «шурави» на их собственной территории.
Не довольствуясь всем этим, Дудаев попытался еще и создать свой собственный «ВПК», организовав на одном из грозненских машиностроительных заводов малосерийное производство 9-мм пистолета- пулемета «Борз» [1114]. Однако из этой затеи мало что вышло: нетворческий, пиратско-набеговый тип чеченской «государственности» сказался и в неспособности организовать сколько-нибудь налаженное и регулярное производство.
Зато другие каналы пополнения чеченских арсеналов работали бесперебойно. Ярким свидетельством этого является тот факт, что спустя полтора года после начала первой чеченской кампании интенсивность августовских боев в Грозном не только не уступала тем, что развернулись здесь зимой 1994–1995 годов, но, по мнению некоторых специалистов, даже превосходила их. И уже после заключения Хасавюртовского мира, по данным компетентных источников, на начало 1997 года в наличии у чеченцев имелось свыше 60 000 единиц стрелкового оружия, более 2 млн единиц различных боеприпасов [1115], несколько десятков танков, БТР, БМП, а также равноценное этому количество артиллерийских орудий различных калибров с несколькими [1116] боекомплектами к ним [1117].
Иными словами, ценой огромных жертв [1118] нерешенной осталась едва ли не главная задача первой чеченской кампании — уничтожение чеченских арсеналов. Разумеется, не перекрытыми остались и каналы их пополнения, что в полной мере обнаружило себя в ходе второй чеченской кампании, но о чем наиболее проницательные наблюдатели предупреждали еще за несколько лет до ее начала. И это — одна из многочисленных странностей тянущейся уже почти 10 лет войны, в которой периоды активных боевых действий в итоге оказываются лишь одним из инструментов дальнейшего разрыхления ситуации на Кавказе и усугубления общей нестабильности на южной дуге с включением в нее Северного Кавказа.
Выход талибов на Пяндж в конце сентября 2000 года, одновременное заявление Ахмад Шаха Масуда о существовании крупного лагеря по подготовке чеченских боевиков на севере Кандагара, информация о чеченских инструкторах в лагере боевиков на Памире [1119], работающих в связке с радикальной узбекской Партией вооруженного ислама [1120], вынашивающей планы создания единого исламского государства, в которое вошли бы все среднеазиатские республики Средней Азии и мусульманские регионы России, включая Северный Кавказ; наконец, бесспорность присутствия афганских моджахедов в Чечне спустя уже почти год после начала второй чеченской кампании дают новые основания в пользу этого вывода.
Старая истина о том, что война есть продолжение политики иными средствами, конечно, сохраняет свою силу и в наши дни; однако соотношение их может быть далеко не столь хрестоматийно простым, как мы привыкли полагать до сих пор. Чечня показала, что объявленные явные цели войны [1121], исходя из которых и действует армия, могут не только не совпадать с необъявленными, тайными политическими целями, но прямо противоречить им, что превращает армию в трагическую заложницу политики. Весь ход событий в Чечне и вокруг Чечни, начиная с 1991 года, к сожалению, дает немало доводов в пользу этой гипотезы, и в связи с ней получают объяснение, обнаруживают хотя бы подобие логической связи бесчисленные странности Кавказской войны рубежа тысячелетий.
Одной из самых больших и, главное, устойчиво прослеживаемых на протяжении всего конфликта таких странностей является бросающееся в глаза нежелание — или неумение? — российской стороны создавать и упорно, методично наращивать опору себе в местном, автохтонном населении. Между тем при всей своей жесткости это умел делать Ермолов; огромный положительный опыт такого рода был накоплен русской армией при завоевании Средней Азии. Да и Красная армия, при всей жестокости войны с басмачами, уделяла такой работе огромное внимание и вела ее достаточно эффективно. Размывание традиции стало сказываться лишь в Афганистане, но две военные кампании в Чечне продемонстрировали уже едва ли не полный разрыв с ней, утрату всяких навыков такого рода и, что еще хуже, даже понимания необходимости подобной работы.
Более того, со зловещей закономерностью стала обнаруживать себя приобретенная постсоветской Россией склонность особую жесткость проявлять именно по отношению к потенциальным союзникам; необычную, на грани заискивания, снисходительность проявляя, напротив, к потенциальным и даже реальным врагам. Как объяснить, что российская авиация в январе 1995 года наносила удары по населенным пунктам Шатаевского района, хотя старейшины села дали «добро» на беспрепятственный проход российских войск через этот район? Зато ни одна бомба, по свидетельству участников боев, не упала в это же самое время на тренировочные лагеря и базы боевиков под Бамутом и Ведено. Кстати сказать, в качестве таковых чаще всего тогда использовались бывшие пионерские лагеря. Зато ОМОН занялся в первую очередь разоружением тех групп чеченцев, которые вели активную борьбу против Дудаева, поставив их в самое двусмысленное да и просто трагическое положение.
То же самое повторилось и во вторую чеченскую кампанию. В традиционно пророссийских районах, рассказывает осведомленный наблюдатель, в ходе зачисток изымались даже охотничьи ружья, а уже в центральной Чечне зачистки велись по «мягкому варианту», при этом обнаружилось, что даже владельцы автоматов АКМ нередко имели разрешение на их хранение, подписанное не кем иным, как спецпредставителем российского руководства в Чечне Николаем Кошманом. Ну, а «те мероприятия, которые проводились на юге республики, называть зачистками вообще нельзя», — пишет Борис Джерелиевский в «Солдате удачи» [1122]. В Аргуне вообще не заходили в дома, ограничиваясь проверкой документов на улице — всего лишь на предмет наличия прописки.
Происходили вещи и еще более странные: так, в Шалинском районе при одной из зачисток в больнице были обнаружены тяжелораненые боевики, однако команды на их арест не последовало; вскоре они благополучно выписались и исчезли. В одном из пунктов не разрешили ликвидировать обнаруженный спецподразделением МВД подпольный цех по кустарному производству минометов, гранатометов и противотанковых ружей. И есть даже сведения, что во многих уже зачищенных пунктах продолжают удерживаться заложники и рабы.
Все подобные странности этой сверхстранной войны [1123] складываются уже в некую закономерность, за которой не будет преувеличением предположить некий зловещий умысел. Иначе придется говорить о полной неадекватности действий Российской армии: вероятно, нечто о происхождении столь странных приказов и распоряжений известно и российскому генералитету в Чечне. И хочется надеяться, что когда-нибудь и кто-нибудь из «осведомленных людей» все же приподнимет завесу над этой тайной.
Однако и того, что доступно наблюдающему и сопоставляющему факты аналитику, довольно, чтобы сделать обоснованный вывод о кричащем несовпадении объявленных [1124] и скрытых [1125] целей обеих чеченских кампаний, которые не случайно так и не были названы войной и вообще не получили внятного правового определения. Это несовпадение, следствием своим имеющее нарастающее разрыхление ситуации в Чечне, и образует ось, вокруг которой вращаются события обеих странных войн; события, оборачивающиеся прямым абсурдом при любой попытке подойти к ним, объяснить их с позиций логики классической войны.
Приведение Москвой к власти Дудаева и масштабное его вооружение было первым этапом подобного разрыхления. Следующим можно считать циничную игру Москвы с антидудаевской чеченской оппозицией. Сегодня нет никаких оснований сомневаться в том, что массированность и аутентичность этой оппозиции давали Кремлю возможность, если бы то входило в его намерения, вообще избежать войны, либо же, в крайнем случае, предельно минимизировать ее. Это показало первое вхождение сил оппозиции в Грозный
