западных союзников, но лишь по причине исключительной тогдашней военной мощи СССР, а также — не в последнюю очередь — глубокой ненависти к немцам в военной форме, которой тогда еще пылала вся Европа.
План не реализовался, но замысел остался — как затаенная мечта, весьма показательное воплощение получившая в увенчанном семью «Оскарами» американском фильме «Паттон»**. Это своего рода страстное объяснение в ненависти к навязанному судьбой союзнику, то есть к русским. Какими дебильными монстрами являются в фильме наши солдаты, какими мерзкими жабами — советские девушки в гимнастерках! И при виде их из уст генерала [26] вырывается поистине вопль души: надо было «нам» соединиться с немцами и вышвырнуть эти «русские задницы» [27] вон из Европы.
Разумеется, дело не ограничилось только фильмами. Сегодня ряд специалистов, и среди них — американский историк Артур Л. Смит, считает, что восстановление послевоенной Западной Германии, возможно, частично финансировалось за счет своевременно перекочевавших к нашим союзникам нацистских активов. Под благовидным прикрытием «плана Маршалла» они в начале 1950-х годов вернулись на родину и, как пишет Артур Смит, вновь замаячили на европейской сцене; немецкими миллионерами «во многих случаях были те же люди, что и прежде». Такое сотрудничество, далекое от каких-либо моральных озабоченностей, стало органической частью «холодной войны», а проработку ее стратегии и технологий США вели на протяжении всех послевоенных лет, о чем Буш заявил еще во время своего визита в Западную Германию в 1989 году, выступая в Майнце: «40 лет «холодной войны» были пробным камнем нашей решимости и силы наших общих ценностей. Теперь первая задача НАТО практически выполнена. Но если мы хотим осуществить наши представления о Европе, вызов следующих 40 лет потребует от нас не меньшего. Мы сообща последуем этому призыву. Мир ждал достаточно долго» [28]. Эстафету сразу принял Г. Коль, тут же, в Майнце, заявивший: «НАТО — это нечто большее, чем военный союз, прежде всего, он является политическим союзом, верным принципам демократии, свободы личности и господства права…» [29].
Как видим, уже за два года до распада СССР и еще до объединения Германии, до «бархатных» революций в Восточной Европе и до окончательной капитуляции Горбачева на Мальте обрисовался контур той новой концепции НАТО, которая была предъявлена миру 10 лет спустя, на юбилейной сессии Североатлантического Союза, совпавшей с агрессией блока на Балканах. Полная сдача позиций советской стороной была к тому времени достаточна очевидной, а потому уже и речи не было о пресловутой конвергенции, популярной несколько лет назад. О ней для Запада имело смысл говорить в годы силы СССР; с его отступлением началось жесткое утверждение безусловного превосходства ценностей и интересов только одной стороны и их неуклонное продвижение «на Восток». И потому инструментом достижения подлинных [30] стратегических целей Запада непременно должно было стать масштабное [31] изменение границ в послевоенной Европе.
Как правило, когда говорят о «холодной войне», чаще всего цитируют известное выступление Аллена Даллеса, в котором откровенно и тщательно описаны приемы усмирения «самого непокорного народа» в мире. Однако не столь часто вспоминают, что сам Даллес был учеником и ставленником одной из самых таинственных и влиятельных фигур в новейшей истории США [32], полковника Эдварда Хауса. И такое «поставление» — факт исключительной важности, ибо сам Хаус был советником Вудро Вильсона, который доверительно писал ему в апреле 1917 года, вскоре после вступления Америки в европейскую войну: «Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем прочем, будут в финансовом отношении у нас в руках» [33]. Перед нами — эскиз нового мирового порядка, и Киссинджер пишет, заканчивая свою книгу: «Конец «холодной войны» породил еще большее искушение переделать мир по своему образу и подобию. Вильсона ограничивал изоляционизм во внутренней политике, а Трумэн столкнулся со сталинским экспансионизмом. В мире по окончании «холодной войны» Соединенные Штаты остались единственной сверхдержавой, которая обладает возможностью вмешательства в любой части земного шара» [34].
Подобное обозначение генезиса концепции нового мирового порядка обязывает несколько иначе, чем принято сейчас, взглянуть на белое движение в России и его союз с Антантой. На этом стоит остановится подробнее, так как специфическая пропаганда последнего десятилетия по каналам отечественных СМИ сумела внушить массе людей, что всю ответственность за разрушение России в 1917 году несут большевики. И что их противники — не только монархисты, но и февралисты — выступали, мол, как твердые сторонники «единой и неделимой».
Однако нет ничего более далекого от истины, нежели такое упрощенное представление. Вот что писал, например, более чем недоступный подозрению в каком-либо сочувствии большевикам, но патриотичный свидетель событий великий князь Александр Михайлович Романов: «…Главы союзных государств повели политику, которая заставила русских солдат и офицеров испытать величайшее разочарование в наших бывших союзниках и даже признать, что Красная армия защищает целостность России от поползновений иностранцев. Положение вождей белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали своих босоногих добровольцев к священной войне против Советов, с другой — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской Империи, апеллируя к трудящимся всего мира» [35].
Правоту этих слов великого князя блестяще подтвердила зарубежная деятельность февралиста и либерала [36] А.Ф. Керенского уже после Второй мировой войны, когда в 1951 году, в период резкого обострения отношений между США и СССР, он, выступая в ряде американских университетов, пророчил новую мировую войну, в которой Америка, как он надеялся, победит СССР. А затем, пророчествовал он, когда советская империя рухнет, русские демократические политики смогут на деле осуществить декларированное большевиками «самоопределение вплоть до отделения» национальных образований.
Подобный прецедент позволяет в более широкой исторической перспективе взглянуть на процесс, получивший наименование перестройки: по сути, речь шла именно о реванше Февраля над Октябрем*, парадоксальным образом сохранившим территориальную целостность исторической России. А скорость, с которой на первый план новыми либерал-демократами, наследниками Февраля, сразу же была выдвинута задача упразднения Империи, позволяет легко вычислить, какова оказалась бы участь России, победи февралисты еще в Гражданской войне. Отсрочка исполнения приговора почти на 70 лет ничего не изменила в его сути, и русский писатель-эмигрант Марк Алданов, проявив качества поистине политического ясновидца, так комментировал вышеприведенные откровения Керенского:
«Если им [37] люди взглядов Александра Федоровича заранее говорят, что мы согласны на расчленение России, то нет сомнения в том, что Россию, в случае победы над ней, под самым демократическим соусом расчленят так, что от нее останется одна пятая территории…» [38].
И хотя победа досталась США не в «горячей» войне, как думалось в 1950-е годы, а в «холодной», или «бархатной», как именует ее адмирал Балтин, справедливо считающий «холодную войну» третьей мировой, в главном все случилось именно так, как и предсказывал Алданов.
На сегодня РФ, конечно, еще не составляет одну пятую территории исторической России, но точность прогноза, откровенность линии наследования феврализму, торжество идеи нового мирового порядка и беспрецедентная скорость процесса заставляют с особым вниманием относиться ко всем признакам, свидетельствующим о том, что он еще не завершен.
И речь не только о «ястребиной» откровенности Бжезинского, в «Великой шахматной доске» назвавшего Евразию «призом для Америки», Россию — «черной дырой»* и предложившего, по сути, расчленение России под видом превращения ее в конфедерацию из трех слабо связанных между собой регионов. И это отнюдь не только частная точка зрения, пусть и крупного политика.
Вот уже 40 лет существует и вполне реальный политический документ, географически конкретизирующий совместные программы февралистов и вильсонианцев. В 1959 году Конгрессом США
