прихваченными в том же самом привокзальном ларьке, где брал он и поллитровку.
– Это ты, пожалуй, зря… – неуверенно проговорил Петр Васильевич, не зная, как ему быть с Митрошиным угощением – принимать или отказываться.
– А что?
– Да заругают меня… Все ж таки больница, режим…
– Ты ж не желудошный! Это которые желудошные – нельзя, а всем прочим – это, если хотишь знать, самое первое лекарство… Мы тут, вот на этой самой лавке, с дружками по палате знаешь сколько склянок подавили? Зато и леченье скорей шло, а то б, верно, еще месяц целый тюхался…
Митроша прикусил зубами язычок пробки из белой мягкой фольги, умело, одним движением сорвал ее. Закуска была уже развернута, лежала на лавке. Петр Васильевич подумал – а во что же разлить? Митрошу, видать, это не заботило. Откупорив бутылку, он уверенно, как будто доставал то, что положил сам, пошарил позади себя, под кустом, в древесном мусоре и палых листьях, и оттуда в обрывке газеты появилась стопка граненых стаканчиков. Митроша отделил от нее два, обтер руками, подул внутрь, выдувая лопавшие соринки. Наполнил водкой.
– Ну, – сказал он, поднимая стаканчик корявыми черными пальцами и чокаясь с Петром Васильевичем, – давай-ка за встречу… Чтоб тебя тут долго не морили…
Выпив, Митроша сморщился, крякнул, взял с бумаги по куску хлеба, колбасы, сыра, сложил их вместе, толсто, куснул во всю пасть и стал жевать с жадным аппетитом. Обе щеки его кругло выпятились желваками – так он полно, до отказа, набил себе рот.
– Что за трубы повезете?
– А хрен их знает! – безразлично ответил Митроша. – Поилки, что ль, на фермах будут делать.
Митрошу в самом деле это не интересовало. Он был такой: пошлют – поедет, надо что привезти – привезет, а зачем, почему – вникать в это у него никогда не было охоты. Стало быть, зачем-то нужно, раз посылают, и Митроше этого было вполне достаточно.
Петр Васильевич знал его столько же, сколько самого себя. С одной деревни, почти ровесники. В войну Митроша прокантовался где-то в трудармии, отощал там, обессилел, но зато остался жив и без царапины. Потом, как и Петр Васильевич, работал в МТС, пока они были. Он умел все, мог и слесарить, и токарить, и подменить сварщика, работал и на тракторах, и на комбайнах, в любом деле мог быть и на первой роли, но предпочитал вторую – подменным, помощником. Деньги – почти те же, а спрос меньше, и всегда есть кем заслониться. И, надо оказать, на этих своих вторых ролях Митроша всегда был на настоящем своем месте. На него можно было положиться: свое он срабатывал на совесть, не лентяйничал и ни в чем не подводил. Когда машинно-тракторные станции закрыли и технику передали колхозам, Митроша каждый уборочный сезон обычно работал с Петром Васильевичем на комбайне помощником, так что они считались как бы парой, и на Петра Васильевича Митроша смотрел, как на своего старшого. Выглядел он даже старей Петра Васильевича: на висках белела густая седина, глубокие морщины резали его выдубленное солнцем и ветром лицо; трое его сыновей давно уже выросли, выучились, жили от него далеко, женато, растили своих детей, но, благодаря легкому нраву Митроши, его склонности к балагурству, байкам, отсутствию в нем настоящей мужской серьезности, солидности, он для деревенских навсегда остался как бы в подростках, малолетках, его даже полным именем не называл никто, не то что с отчеством, так всю свою жизнь он и ходил Митрошей…
– Э-э! Вот же что у меня в припасе! – спохватился Митроша, когда выпили по второму стаканчику и опять потянулись к колбасе и сыру.
Он поспешно порылся в глубоком кармане брюк, рука его по локоть опустилась куда-то внутрь штанины, почти до голенища сапога. Из этой глубины он вытащил лилово-розовую луковицу, грызнул ее кривыми зубами, разделяя пополам.
– На, заешь, – протянул он половинку Петру Васильевичу. – Дело проверенное, никакой доктор не учует… – кивнул он на почти пустую бутылку. – А у нас – де-ла! – весело сообщил он, дожевав закуску и вытирая губы – сначала ладонью, потом о рукав пиджака. – Полный переворот. Эксперимент на нас ставят. Если в районе получится – по всему Союзу распространят.
Видя заинтересованность Петра Васильевича, он нарочно помедлил; глаза его, замаслившиеся от выпивки, озорновато блестели, в них было удовольствие – как он сейчас удивит Петра Васильевича.
– Мастерская теперь не наша, и которые в ней штатные были – тоже теперь не колхозники, забрали их от нас…
– Куда? – Петр Васильевич действительно сильно удивился.
– «Сельхозтехнике» все передали. Теперь это ихнее будет, как производственный участок. Все запчасти, матерьялы – тоже им сдали, до гайки, по описи. Три дня считали, описывали.
– Как же это – колхоз без мастерской?
– А так! Новый прогрессивный метод. Теперь «Сельхозтехника» будет наши трактора обслуживать. И техуход, и ремонт, словом – все. А мы с тобой этого и знать ничего не будем. Теперь это не наше дело, понял? Наша задача одна – производи колхозную продукцию и ни об чем больше не болей. Ну, как, окажем, купил ты телевизор. Твое дело – смотреть. Ты и смотришь. А поломалось что – ты техника зовешь. Он круть-верть, – пожалуйста… гляди дальше. Так и колхоз. Трактор твой стал, раньше ты сам ему в нутро лезешь, а теперь – к телефону, на производственный участок – дзынь! Оттуда «апээмка» с мастерами, все при них, все инструменты. Сейчас приборами диагноз – р-раз! То-то и то-то. Ага, ясно! Раз-два – починили и до свиданья. До новых встреч. А ты дальше работаешь. А колхоз только денежки за эти дела платит, и не надо этой мороки – запчасти доставать, железо, инструмент у шефов выпрашивать… Инженер-то наш Илья Иванович – он ведь эти все года кем больше для колхоза был? Доставалой, снабженцем! Что ни неделя – то в город. И клянчит там… А теперь эта забота с него долой. Колхоз договор на техобслуживание подписал, а инженер только следи, чтоб все законно было, чтоб «Сельхозтехника» свою обязанность выполняла…
– Да-а… Действительно, дела-а… – протянул Петр Васильевич. Голове его стало даже жарко – от усилия охватить мыслью перемены, совершившиеся в колхозе. – Значит, как же – «Сельхозтехника» весь машинный парк на себя берет?
– Точно. Трактора, комбайны, прицепные орудия. Уход, профилактика, текущий ремонт. Всю, словом, механику колхозную, – и что на фермах, и на току… Пруд вот сделают, орошение, – эти механизмы тоже… Ну и правильно! Они спецы, у них мастерские – целый завод, все станки, какие положено… Им это дело и в руки!
– А Тербунцов, Косякин? – назвал Петр Васильевич токаря, кузнеца, что работали в колхозной мастерской. – Другие? Они к этому – как?
– Х-хы! – усмехнулся Митроша так, как будто Петр Васильевич спрашивал совсем лишнее. – Они рады! Теперь они государственный рабочий класс, на полном законе… Рабочий день – от-до. Что ни сделал – все по точным расценочкам. Два дня выходных – хоть ты гори со своим тракторам. Оплаченные отпуска, премии, стаж, пенсия… И что колхозное раньше имели – тоже все при них остается: огород, выпас окота, заготовка кормов… Да мне б так пофартило – я б в пляс пустился! На первую свою зарплату ящик белой купил бы, поставил – подходи, пей! Шутишь?!
Всем своим видом Митроша вызывал Петра Васильевича на поддержку своего настроения. Но Петр Васильевич не спешил радоваться. В лице его были озабоченность и сосредоточенное размышление.
– Ты что так глядишь? – огорчился Митроша. – Иль не нравится, против?
Петр Васильевич даже о водке забыл, которую выпил, – ничуть она его не забрала.
– Так ведь вот какой вопрос… Как оно еще на практике получится! Дело это двоякое, две стороны имеет… Конечно, колхозу так бы легше, забот меньше. Занимайся одним своим сельским делом: расти хлеб, веди, словом, хозяйство, а технику тебе обеспечат… Планово колхозы не снабжают, а это партизанство – доставай сам, где знаешь, как сумеешь, – у одних оно выходит, у других не шибко, а хозяйство – страдай… Но с другого боку глянуть… Коль трактор на мне, я на нем работаю, каждый простой – мне по заработку, по нашему колхозному хлебу или чему другому… Я и стараюсь об нем: слежу, ухаживаю, починить что – семь потов пролью, чтоб только скорей… А у них-то, спецов этих, такая ли забота об тракторе будет, о нашем поле? Простой их по карману не бьет, вреда им никакого не делает, поспешать не заставляет… У меня вот на севе, да ты помнишь, – коснулся Петр Васильевич Митроши рукой, – нонешней весной радиатор потек. К ночи было. Я его – так, сяк… Текет, проклятый, нельзя работать! Я его снял, на плечо за девять километров пёхом… В деревне уже полегли все, мастерская на замке. Я Тербунцова поднял, да вдвоем с ним часа
