Мы стояли на одинокой остановке и ждали трамвая.
– Мам, а почему у нас нет таких часов? – спрашивал я.
– Каких часов?
– Ну тех, больших.
– А почему они у нас должны быть?
– Просто я решил спросить.
– Ну хорошо, спрашивай.
– А почему вы их не купите?
– Их больше в магазинах не продают! – вдруг вмешивался папа. – Раньше продавали. Они трофейные, наверное.
– И сейчас продают, в комиссионках, – упрямо не соглашалась мама. – Просто зачем нам такие часы? Они нам совсем не подходят.
Подходил трамвай и увозил нас в сторону метро «Сокол».
Он вез нас мимо новых белых домов и старых одноэтажных домиков за заборами. Он вез нас сквозь абсолютно тихую, холодную Москву, заваленную сугробами, где уютно мигали светофоры, мутно блестели витрины, светились окна и проезжали редкие-редкие темные машины. Сквозь Москву, где жил на огромном столе человек в треуголке.
Он стоял и смотрел мне вслед.
И я постепенно засыпал.
Прошло много лет.
Иногда я хотел купить себе такие часы. И поставить их на стол. Я бы их гладил. Сдувал с них пыль. Чистил одеколоном или спиртом их фальшивую бронзу. Чинил бы в мастерской их часовой механизм. Не позволял детям играть с ними. Перевозил бы их с квартиру на квартиру.
Но я так и не сделал этого.
Почему – не знаю. Наверное, потому, что не разгадал его взгляда. Человека в треуголке. Пусть это покажется вам смешным, но какой-то секрет у него действительно был.
Он смотрел на вас крайне пристально, – но только тогда, когда вы уходили из дома. А вообще-то он стоял возле часов. Это был его пост. Его работа.
И он честно ее выполнял.
В дырке, которую он просверлил в душном воздухе своим взглядом, живут теперь все те люди. И селедка под шубой. И чертик. И кто-то рыжий. И милая полная женщина. И моя кузина Танька, теперь гражданка государства Израиль. И мои родители. Брежнев, Никсон и Жорж Помпиду. И Москва. И хоккей с шайбой.
И даже я.
СОСЕДКА
Однажды среди ночи меня разбудил какой-то шум.
Я вышел из комнаты босиком, щурясь от яркого электрического света.
– Вы что тут все, с ума посходили? Чего вы шумите? – строго спросил я родителей.
– Иди спать, Лева! – сказал папа с тревожным выражением лица.
Мама стояла в прихожей, возле входной двери, и чутко прислушивалась. На меня она вообще не обратила никакого внимания. Это было настолько удивительно, что я решил все-таки остаться с ними, хотя спать очень хотелось.
Внезапно опять раздался какой-то шум и женский крик.
– Ну вот! Опять! – сказала мама.
– Да что «опять»?! – разозлился я. – Что «опять»? Можете вы по-человечески объяснить?
– Лева! – закричала мама каким-то придушенным голосом. – Тебе же папа русским языком сказал: иди спать!
– Да не пойду я никуда! – сказал я твердо и сел на диван.
– Так, ладно, – вдруг вмешался папа. – Не хочет идти – пусть не идет.
Мама осторожно приоткрыла дверь. Оттуда пахнуло холодом и запахами лестничной площадки – мусорным ведром, пылью, старыми газетами.
– Не знаю, – жалобно сказала она. – Я тебя не пущу, Сима. А вдруг у него финка. Или еще что- нибудь.
– Я тебя тоже никуда не пущу, – твердо сказал я, не слезая с дивана. Меня начала бить мелкая противная дрожь, то ли от холода, который дул по ногам, то ли от страха.
Я уже понял, откуда был шум и крик.
Дело в том, что на нашей лестничной площадке жил алкоголик. Это был маленький невзрачный человек, которого я никогда не мог узнать в трезвом состоянии.
– Это же он! – толкала меня мама в бок, когда, например, мы шли по улице.
– Кто «он»? – не понимал я.
– Надин муж! Сосед наш! Ну, этот... – говорила мама. И добавляла уже совершенно ненужную фразу: – Не оглядывайся! Неудобно.
Толком этого алкоголика я никогда не мог разглядеть – помню только, что он был какой-то длиннорукий, нехорошо одетый и смотрел себе под ноги. Но это в трезвом состоянии.
В пьяном состоянии Надин муж был личностью очень даже заметной. Либо он спал прямо на лестничной площадке, громко храпя и воняя, либо ночью ломился в свою квартиру. А Надя, наша соседка, высокая женщина с бледным лицом и жидкими соломенными волосами, ему не открывала. Держала глухую оборону. И «весь подъезд стоял на ушах», как говорила мама.
– Господи! – сокрушалась она. – Столько нормальных мужиков в доме живет! Хоть бы кто-нибудь поговорил с ним по-настоящему. Нет, все ходят, смотрят, как он жену бьет, детей на улицу в одних трусах выгоняет. Что за народ пошел!
– Не говори ерунду! – осаживал ее папа. – Как с ним разговаривать, если он человеческого языка не понимает? Пусть с ним милиция разговаривает.
– А если он ее когда-нибудь совсем прибьет, Надьку эту? – тихо и гневно говорила мама в ответ. – Тогда что ты скажешь?
И в нашей квартире наступала нехорошая тишина.
Папа, чтобы не ссориться, уходил в другую комнату и садился за мой письменный стол. Мама – на кухню. А я стоял в прихожей, чтобы послушать, что же там происходит, на этой самой лестничной площадке.
Но хуже всего было, если Надя все-таки впускала своего алкоголика. Открывала ему дверь.
Тогда почти сразу раздавался истошный Надин крик. И поминутно начинала хлопать дверь в их квартиру.
– Ну, я пошел! – твердо сказал папа в тот вечер, и мама вдруг крепко схватила его за руку.
– Сима, ты что? – сказала она и побледнела. – А мы? А Лева?
– А вы сидите и не высовывайтесь, – не очень уверенно сказал папа и плотно затворил за собой дверь. Но почему-то не захлопнул.
Прошло какое-то время. Может, минута. Или пять.
Сидеть и не высовываться было еще страшнее. Мы с мамой крепко обнялись и гусиным шагом, едва перебирая ногами, тоже выбрались на лестничную площадку.
Дверь в Надину квартиру была чуть-чуть приоткрыта. Что там вообще происходит, было совершенно непонятно. Потому что на пороге столпилось несколько мужчин в белых майках, тренировочных рейтузах и шлепанцах. Все они были одеты совершенно одинаково, как игроки одной футбольной команды. Папа, по всей видимости, был тренером этой команды. Наверное, он быстренько прошелся по соседним квартирам, и только потом пошел захватывать в плен этого несчастного алкоголика.
Несчастный алкоголик сидел на кухне, схватившись за голову обеими руками. Это была поза мыслителя, которому внезапно пришла важная, но очень печальная мысль. В отличие от остальных мужчин, алкоголик был одет в байковую рубашку без пуговиц. Он раскачивался в такт мыслям и мычал:
– Убью! Убью суку!
