там Ирэн, еще про цыган, по-моему...
И еще одна, которая не нравилась мне больше всего. Эта песня доводила меня ну буквально до слез.
– Ну выключите вы своего Вертинского! – орал я на родителей без зазрения совести. – Я больше не могу этого слушать!
– Ну и не слушай! – спокойно говорила мама. – У тебя же есть своя комната. Запрись и сиди.
Папа почему-то слушал эту пластинку очень внимательно.
Никогда после этого я не видел, чтоб кто-нибудь так внимательно слушал пластинки. Их обычно заводили для танцев или для гостей, чтобы было шумно и весело. А вот мама и папа садились на диван и просто слушали, обмениваясь тихими замечаниями.
Мама еще любила подпевать пластинкам.
– Мадам, уже падают листья! – подпевала она противному дребезжащему Вертинскому.
А папа говорил так:
– Я его знаешь где слушал, в саду ЦДСА. Ох, там народу было... Не протолкнешься! У него, знаешь, были еще такие длинные-длинные руки. А лицо все в белом гриме. Вот он так вот выходил, протягивал руки... И народ просто замирал. Просто такая тишина... Да.
– Ну что «да»? Что «да»? – не выдерживал я. – Кому это все нужно? Неужели вы нормальных пластинок купить не можете?
– Ну и не слушай! – повторял папа вслед за мамой. – У тебя есть своя комната. Понятно?
– Понятно! – отвечал я и уходил в свою комнату дальше злиться.
Но Вертинского и в моей комнате было очень даже хорошо слышно. Он всегда мучил меня своими загадками. Сквозь картавый голос и звуки дребезжащего пианино, сквозь его внезапный шепот и внезапный выкрик, я никак не мог разобрать, что же там происходило, в этих непонятных, изматывающих песнях. Там все друг друга мучили, все друг над другом издевались, о чем-то страдали, но совершенно бессмысленно и безнадежно (не за правое дело, не за слезы наших матерей, а безо всякой видимой причины). И главное, от этих слов было некуда деться. Они проникали в тебя, как иголки под кожу.
Это было какое-то музыкальное иглоукалывание.
Но Вертинский был еще ничего по сравнению с Геленой Великановой, которую мама купила за ним следом.
Когда я впервые прослушал эту пластинку (и особенно песню «Ты живешь в другом городе»), я решил поговорить с родителями уже более серьезно.
Я вышел к ним в комнату и серьезно сказал:
– Знаете что, я так больше не могу.
– А что случилось? – очень удивился папа.
– Ничего не случилось, – твердо ответил я. – Просто я не могу больше слушать ваших певцов и певиц.
Мама с папой почему-то прыснули от смеха.
– Это не смешно, – грустно сказал я. – Дети не могут в таком количестве слушать взрослые песни. Они могут от этого с ума посходить.
– Ну, знаешь что! – серьезно возмутилась мама. – Ты тут нам свои культурные вкусы не диктуй. Мало ли что ты там будешь хотеть или не хотеть. Мы тоже люди.
Я по глазам видел, как им стало смешно. Но они сдерживались изо всех сил.
– Смеетесь? – сказал я глухо. – Смеетесь, да? Я ваш проигрыватель разобью, понятно?
– Это что, угроза? – спросил папа сухо.
– Да! – заорал я и убежал к себе.
В этот вечер Вертинского и Гелену Великанову они больше не слушали. Только перешептывались. Но потом начали опять.
Закончилась эта музыкальная драма довольно неожиданно. Я уже научился лежать одним ухом на подушке, а другое
закрывать рукой во время прослушивания Вертинского и Великановой.
Но однажды в дверь позвонили.
– Кто? – крикнула мама испуганно.
Дверь открылась, я выбежал посмотреть.
В прихожей стояла Надя.
– Я тут ведро выносила, – сказала она чрезвычайно застенчиво. – А у вас тут такая музыка играет. Это вообще... Я даже обалдела. Я даже не знала, что такая вообще бывает.
гнусаво выводил Вертинский.
– Марин! – умоляюще сказала Надя. – Можно я хоть чуть-чуть посижу послушаю? Вот тут, на табуреточке.
Мама долго приглашала Надю войти и посидеть послушать музыку вместе со всеми. Но она слушать «там» наотрез отказывалась.
– Не, я тут, на табуреточке, – твердила она. – Мне тут лучше, честное слово.
Папа сделал для Нади музыку погромче.
А я прошел в кухню, чтобы еще раз взглянуть на нее.
Надя сидела на табуретке, прислонившись к стене. Она закрыла глаза и едва заметно раскачивалась в такт. Ее жидкие
соломенные волосы были аккуратно заколоты гребешком, под резким светом лампы на лице выступили мелкие морщинки, а руки тихо лежали на коленях.
На лице у Нади было какое-то совершенно новое для меня выражение.
«Вот как я культурно сижу, – говорило Надино выражение. – Сижу и не мешаю, не лезу в чужую квартиру с разговорами, не мозолю глаза...»
Мама и папа сидели на диване в большой комнате и тоже грустно слушали Вертинского, взявшись за руки.
Надя приходила так еще несколько раз.
И вдруг родители почему-то перестали слушать Вертинского. Как-то так сразу. А я перенес проигрыватель к себе, в свою комнату.
– Только не сломай! – сказала мама. – А пластинок я тебе еще куплю. Разных.
– Мам! – сказал я. – Пусть она больше не приходит, а?
Мама пожала плечами.
– Она тебе что, мешает? – спросила она как-то сухо и отстраненно.
– Мешает! – упрямо сказал я. – Она мне мешает уроки делать! Мы ее спасли, а она приходит.
– Она потому и приходит, балда! – сказала мама.
– Хорошо, пусть приходит! – пожал я плечами. – Что мне, жалко?
В этот вечер я долго не спал.
думал я про себя. В голове что-то странно кружилось. Я вспоминал мужчин в шлепанцах, женщин в халатах. Мужика в байковой рубашке без пуговиц.
Мне было тяжело. И я никак не мог понять отчего.
Отчего эта тяжесть.
Но Надя больше не приходила. Мне кажется, она просто все поняла.
ЗЕЛЕНЫЙ АВТОМОБИЛЬ
В детстве меня часто спрашивали во дворе:
