барахтающаяся в грязи многоножка, подняла и взвалила на плечи тюки, вновь включаясь в неторопливый ритм самопожертвования огненной дыре космодрома, без разбора глотающей подносимые ей дары.
- Ужасно, согласитесь, - дернули за рукав оцепеневшую Одри, и она сделала причитающиеся ей шаги. Голем протиснулся в люк, как-то легко ужавшись пустотелым манекеном, и исчез за поворотом, продолжая тянуть нарастающие мгновением силовые нити родства, общности, судьбы, неслучайности.
- Пересадки, пересадки. Не подозревал, что Оберон такая дыра. Не так ли? - безличные фразы неразборчивого пиджн самых заброшенных закоулков Ойкумены, грубость и оскорбительность которых благодарно помогают сохранить положенную статусную дистанцию.
Одри расщедрилась на кивок.
- Я давно приметил, еще с Плутона. Плутон - сила, лучше здешнего гнойного чирья.
Маленький человечек с размытой половой принадлежностью - отброс андрогинных экспериментов, неспособный или еще не вошедший в сок киммера. Тусклое лицо похотливой безразличности, инстинктивно настроенное на поиск партнера, заряженное растерянностью в поганом смешении мужских и женских флюидов. Только не притрагиваться к обманщику, манипулятору сексуальных инстинктов.
- Кишшер, - прошипела Одри, расстраивая вербальную стратагему предуготовленного соблазнения. Андрогин дернулся.
- Ради вас я готов на реальность. Предпочтете девочку? - попыталось отгадать оно, не обращая внимание или не отслеживая неожиданно прорезавшееся знание приемлемого этикета.
- Кеш мереин ту, хес, - грубо посоветовала Одри.
- Я не претендую, - проступающее в серости неопределенности лицо рыжеющей и обученной сучки скривилось в жалостливой усмешке, - но хотелось бы взаимности и слияния, покоя и слияния...
Они достигли поворота, и знакомое безобразие выпотрошило готовую придти к предсказуемому концу ситуацию. Стерва замолчала, почуяв перемену атмосферу, - прелестное в бесстыдной готовности отдаться создание уверилось в своей удаче и пока еще контролировало паттерны. Одри с некоторым сожалением отвернулось от погрязшего по уши в киммере андрогина, согласно ощущая свою слабость и неспособность сопротивляться, если напор будет усилен. Хотя, в какие только грехи не ввергают бессмысленные путешествия. Что только не выдается за истинное наслаждение, тогда как истина скрывается в потакающем непротивлении извращенным соблазнам изуродованного мира, в том самом одуряющем слиянии страсти, начисто смывающем мельчайшие комки разумности, возвращая к амебоподобному состоянию короткого замыкания стимула и реакции.
Голем неторопливо плыл в узеньком ручейке своих спутников, опасливо и благоговейно сторонящихся раздутого тела, позволяя лишь поддерживать лохмотья сари и проталкивать его в особо трудных, извилистых местах. Как муравьи, слегка бестолково, но точно направляющие движение своей царицы в сумраке влажных коридоров космического муравейника. Усыпляющий ритм движения отодвигал прочь все беспокойство, нетерпеливость. Нервозность, дойдя до некоторого критического порога, вдруг погасла, исчезла, перестав гальванизировать видимостью жизни рвущиеся под Крышку души, и Одри внезапно окатило пугающее своей прозрачностью понимание, что в этой веренице калек она и есть та единственная персона, ради которой разыгрывается весь маскарад, что она помимо своего желания оказалась вовлеченной в должное развлечь ее представление, но устроитель по каким-то соображениям не выделил созерцателя из кунсткамеры калек, слил их в единую реальность. И вот теперь магия подлинности почему-то истаяла, проржавела, сквозь прорехи декорации проступили управляющие нити заговора, врастающие в тела шевелящихся марионеток. Но за этим не приходило облегчение, лишь ужас одиночества среди грубо размалеванных деревяшек, слишком серьезно верящих в собственное существование. Она была их идолом и смыслом. Тайные взгляды-укусы не несли злобы и зависти, вовлекая в общение с подлинностью, реальностью, подавая безнадежный пример истинной человеческой жизни, чернота которой превосходила сценарные мучения бессмысленной пьесы. И только холодный окрик устроителя повелевающе вносил порядок в скрываемое обожание и поклонение, возвращая к последовательности актов и диалогов.
Кто он был? Под чьей личиной скрывался второй человек в промороженном оберонском склепе? Что- то бесприметное, мелкое, презренное? Как и все в полумраке похоронной процессии Одриной живой души? Может быть, не спектакль, не пьеса, не абсурд, а - жесоткий ритуал вознесения выжженной души, все еще не замечающей ужасного тления плоти и одаривающей любого белесого червя человеческой индивидуальностью? Слишком ужасно, чтобы быть правдой, слишком извращенно для простого в бесчеловечности мира. Лишь леденящая тоска яростной злобы удерживает от рыданий и воя потерявшей детеныша самки. Злоба, жутким воплем стылого ветра протянувшаяся между остановившейся Одри и подлинным автором представления, прорастающего сквозь толпу копошащихся тел, наскакивающих на ревущего монстра, чудовище, кракена, изнутри рвущего проглотившего его кашалота, превращая смерть в сюрреалистическое видение засыпающего гения.
Голем рассыпался дымными обломками колоссального тела, выпуская наружу человекообразное, скользкое, окровавленное существо, волнами расталкивая визжащих в ужасе карликов, дождавшихся судного дня явления сатаны, но еще не верящих в действенность древнего жуткого культа. Длинные, тонкие и невероятно гибкие руки сгребали ближе обезумевших, а многочисленные безглазые челюсти перемалывали, перерабатывали в возрождающуюся плоть ненужный мусор и отбросы Человечества. Стальная воля и жестокий голод протыкали и опрокидывали лишние фигуры, выкашивая вокруг Одри свободное пространство, устеленное дергающимися телами статистов. Что-то стреляло, выли сирены и в полном согласии с шизофренией катаклизма в потолке открывались потайные люки, откуда сыпались новые порции жратвы, запакованной в броню и плюющейся огнем. Мельница смерти набирала обороты, окутываясь плотным туманом отработанной плоти и щедро разбрасывая сытые отрыжки и плевки черной крови.
Путь Вола: Антарктида. Диггаджи
Их сбили над Прибалтикой. Лишенный топосной привязки тахионный колодец обезглавленной змеей бесцельно извивался и корчился, прокатывался широкими полотнищами тающего северного сияния, неожиданных гроз в беспределье Панталассы, ломая и сбивая тысячелетьями выверенные птичьими стаями маршруты перелета, заставляя огромных фрегатов исторгать заунывную песню гибели. Незримый катаклизм геометрии и математики, споткнувшихся о неповоротливое тело толкача, не приспособленного к таким посадкам и таким перелетам, теряющего в кипящей пустоте части уже ненужной тепловой и радиационной защиты, решетки призрак-эффекта и громоздкие штыри 'слепого поводыря'. Жуткая тряска внутри выпячивающейся болезненной грыжи пространства-времени, от которой песком осыпались внутренние переходы, автоматика, провода и запасные реакторы, беззлобно втыкая в то, что даже не было пустотой, жала радиации и грандиозных температур синтеза. Словно провинившегося космологического щенка возили глупой мордой по лужам океанов и островкам суши, сметая в другой реальности обращенного потока времени города и мегаполисы, переворачивая тысячаэтажники, выдирая из них сердца гироскопов и прокатывая колеса смерти по обезумевшим веселым кварталам. Лишь галлюцинации чутко ухватывали пробный апокалипсис, принесенный случайным тайфуном из будущего, ввергая своих верных почитателей в невыносимый ужас изнутри выжигающего огня обрушившегося Хрустального Свода. Страх синхронно ломал души и тела рабов опиума, и горстки человеческого праха безжалостной рукой вбрасывались в безумство тензорных вариаций.
У них не было шанса - агонизирующая змея вытолкнула бы обломки корабля в бесформенность абсолютного нуля всех вероятностей, размазав живые и, кажется, бессмертные души по пирогу Ойкумены, явив новые корчащиеся призраки бессловестным духовидцам Черного континента, но в неистовый диссонанс пляски тахионов вплеталась умиротворяющая мелодия беспредельности звезд, черного саркофага кристаллизации надежды Ойкумены на величественно грезящую бессмертность тьмы, пустоты и тишины. Невзирая на бури, вол упрямо толкал неподъемное колесо реинкарнаций, перемалывая ошибки, тупики, страх и трусость в то, что на жалкие мгновения ляпуновского ритма казалось единственной подлинностью и реальностью. Нечто было в алчной вероятности, недоуменной эгоистичности, страсти к власти, наживе, благоденствию, во имя которых жертвовалось невозможное, неизменное, преодолевалась одуряющая косность Обитаемости и если не сдвигалась, то приподнималась Крышка, впуская в затхлую полость разноцветие звезд и комет. Дремлющему в беспредельности, исколотому наркотиками безымянному, чью пользу гибнущие подонки и отбросы ценили не более, чем ценят ключ от сгоревшей библиотеки, привиделась мертвенность вечных снегов и льдов, смерзшийся континент благодатной пустыни жизни, лишь
