дом увешал. Ан нет. Часами на них смотрел, представлял. А как закрываю глаза — и нет ничего. Не помню. Начинал тысячу раз. Думал, руки подскажут. Но проведешь пару линий, и комкаешь. В корзину. Изо дня в день. Год так промучился. Лица не видел. Подумал как-то, может, все, кроме лица напишу, и оно придет. А он меня преследовать начал. Портрет. Без лица. Снился, понимаете? Я спать перестал. Боялся, что приснится, без лица. Пока разобрались, болезнь далеко зашла. Химией напичкали, тяжелой. Память отшибает. На меня рукой махнули, как на безнадежного. Доктор один нашелся. Он меня переубедил. Доказал мне, что я не художник. Никакой. Тогда я выздоравливать стал. Медленно, правда. Он меня пристроил своим секретарем записывать истории болезни. Говорил, почерк у меня хороший, подходит.
Амос разогнулся, покосился на холст, и вновь уставился в пол перед собой.
— Как-то раз попался один интересный псих, с богатой и очень достоверной историей, — Амос встрепенулся, — и я в какой-то момент «увидел» его болезнь. Я взял карандаш и нарисовал ее на листе в его папке. Доктор как увидел мой рисунок, так и подскочил. «Это что?» спрашивает. «Болезнь» я ему говорю. «А ты откуда знаешь?» так и вперился. «Увидел» говорю. На другой день на меня целый консилиум накинулся, всё решали, стоит ли мне и дальше истории болезни протоколировать, или это мне может повредить. В конце концов, решили, что можно рискнуть, и разрешили. Я с тех пор много таких «болезней» нарисовал. Только не продаются они. Люди приходят, дивятся, охают от неожиданности, а покупать — не покупают. Тот рисунок, самый первый, у доктора в рамочке висит, и случай мой в учебники вошел, даже альбом издали небольшим тиражом за счет клиники…
Теперь-то я понял, откуда взялись такие странные и мрачные рисунки, в которых чувствовалась бездонная глубина потревоженной души. Неудивительно, что люди пугаются, боятся вешать у себя такие картины.
— Этот холст, — Амос кивнул головой в его сторону, — мне показалось, что я увидел на нем Тамару, ее лицо… Столько лет… понимаете, я не могу в это поверить! Я… я так ждал этого момента… а сейчас… струсил, да-да, элементарно струсил. Я испугался, что все повторится, и моя болезнь вернется…
Пауза все тянулась и тянулась, и никто из нас не решался нарушить молчание. Я прекрасно понимал, что холст может быть последней надеждой для Амоса Гольдмана. Но Амос мог как окончательно избавиться от болезни, так и погибнуть. Я ведь тоже испытал на себе воздействие этого странного холста, но он был ко мне милостив. Мог ли я взять на себя такую ответственность? Толкнуть человека на край… или даже за край его подсознания? Имел ли я хоть малейшее на то право?
— Я приму ваше предложение, — Гольдман выпрямился на стуле и опорожнил свой стакан.
Я понял, что он понял…
Он понял, что я понял…
Я встал, бережно снял холст с подрамника, и вышел в мастерскую, чтобы завернуть его в бумагу. Через пару минут я передал сверток Амосу, принявшему его нежно, как хрупкую вазу. Он поднял на меня глаза, порываясь поблагодарить, но слова здесь были неуместны, и я поспешно вскинул ладони, как бы говоря «не надо». Тишину, в которой лишь хрустела оберточная бумага, нарушила Офра:
— Подрамник, — сказала она, — без него ничего не выйдет. Возьмите его тоже.
Амос удивленно посмотрел на Офру, потом перевел взгляд на меня.
— Она знает, что говорит, — я утвердительно кивнул, — вы должны его взять, потому что его душа будет скучать по своей половинке…
Об Амосе Гольдмане мы ничего не слышали около года. А потом пошли неясные слухи, что он возвращается. В один прекрасный день (кто бы сомневался, что он-таки прекрасный), который, как обычно, выпал на пятницу, Амос зашел ко мне в галерею. В первый момент я его не узнал: лицо разгладилось от ранних морщин, он больше не горбился, как от непосильного груза; в нарочито небрежной одежде чувствовался стиль и вкус.
— Здравствуй, Давид, — он обнял меня, как старого знакомого, несмотря на то, что мы с ним встречались всего один раз, — как дела?
— Идут, не жалуюсь… А как у тебя?
— Замечательно, переменился, как видишь.
— Да, я так сразу и не признал. С возвращением!
— Спасибо-спасибо, а ты все на том же месте и с прежними клиентами?
— Как видишь…
— А я твой должник до конца своих дней, — Амос достал бутылку шампанского, которое я видел только в кино, — Офра еще держит магазин напротив?
— Ну да.
— Можешь ее позвать?
— Конечно.
— Бокалы есть?
— Найдутся для такого случая.
Амос ловко открыл бутылку и разлил шампанское.
— Какие гости в наших Палестинах, — Офра узнала Амоса с порога, — да погоди ты целоваться, дай фартук снять, не пить же шампанское в таком виде.
— За вас, друзья, — вы меня просто спасли!
— И за тебя, Амос.
— Где ты пропадал?
— В прекрасной стране с дивным названием «Галилея».
— А мы думали, что ты где-то за границей.
— Нашел-таки дыру, в которой обо мне никто не слышал. Писал в свое удовольствие, — Амос хитро улыбнулся.
— Есть, что показать?
— Думаю, что да… но прежде, Давид, у меня к тебе есть вопрос…
— Ну?
— Ты бы согласился повесить картины не глядя?
— В каком смысле, не глядя?
— Не посмотрев на них, не раскрывая бумаги…
— Хм… — я задумался.
С одной стороны, это нарушало мой основной принцип — ведь я не никогда не вешаю у себя тех картин, что мне самому не нравятся. С другой стороны, меня просил об этом сам Амос Гольдман. Даже если выставка окончится полным провалом, то о ней, по крайней мере, будет говорить весь бомонд, а это — в любом случае неплохая реклама. Так или иначе, подумал я, терять тут особенно нечего.
— Предложение, от которого невозможно отказаться?
— Можно, — Амос враз посерьезнел, — но мне не хотелось бы обращаться к людям, которые когда-то повернулись ко мне спиной, извините, Офра, показали жопу.
— Вообще-то, я не возражаю.
— Тогда, Офра, у меня к вам аналогичная просьба: не согласитесь ли вы на один день превратить свой магазин в картинную галерею? Точнее, в галерею одной картины. Вам не надо ничего менять, просто заказать красивые цветы, и освободить немного места в середине… Я, конечно, возьму на себя все расходы.
— Только при условии, что у вас есть еще одна бутылка этого чудесного вина, — Офра была в своем репертуаре.
— В следующую пятницу?
— Заметано — в следующую пятницу!
Не стану утомлять вас долгим и нудным описанием того, кто был на вернисаже и что сказал. Накануне Амос привез всего десять небольших картин, уместившихся в багажнике его автомобиля. Но тем сильнее был эффект — такого Амоса Гольдмана мы видели впервые. Его диапазон был воистину безграничен. Мне дороги импрессионисты своим светом, настроением и эмоциями, и я инстинктивно выбираю для своей галереи подобные работы, но столь необыкновенного пиршества красок, неожиданного исполнения, юмора и трагизма я не видел ни у кого из современных художников. Амос, казалось, сумел соединить невозможное, перекинуть мостик между веками — двадцатым и двадцать первым. Абсолютно современные картины
