Сципион — человек в других отношениях зрелый не по годам — позволил юношеской самоуверенности взять верх над рассудительностью; возможно — и наиболее вероятно, — что он сознавал присущую сенату узость взгляда и выражал мнение народа.
В результате, когда вопрос был поставлен в сенате, консервативную точку зрения высказал Фабий Кунктатор. Человек, достойно завоевавший себе имя бездействием, с прирожденной осторожностью, подкрепленной старческой ревностью, он умно, хоть и язвительно раскритиковал план молодого человека, угрожавшего затмить его славу. Во-первых, он указал, что сенат не постановлял и народ не приказывал, чтобы Африка составляла на данный год консульскую провинцию, — намекая, что, если консул пришел к ним, уже имея в виду готовый план, такое поведение было оскорблением сената и народа. Далее, Фабий стремится парировать любой намек на зависть, расписывая собственные достижения в прошлом так, как будто они были слишком возвышенными для сравнения с любыми возможными успехами Сципиона. Как характерно для старости такое замечание: «Какое соперничество может существовать между мною и человеком, который моложе годами даже моего сына?» Он настаивает, что долг Сципиона — атаковать Ганнибала в Италии. «Почему ты не займешься этим и не перенесешь войну прямо к месту, где находится Ганнибал, вместо того чтобы следовать обходному курсу, от которого ты ожидаешь, что, когда ты очутишься в Африке, Ганнибал последует за тобой туда?» Как живо это напоминает споры войны 1914–1918 годов! «Что, если Ганнибал пойдет на Рим?» Как знаком ушам современников этот аргумент, выдвигаемый против любого еретика, усомнившегося в доктрине Клаузевица, гласящей, что главные силы врага есть первичная цель войны!
Затем Фабий намекает, что Сципиону вскружили голову успехи в Испании. Фабий говорит о них с легкой похвалой и скрытым глумлением — глумлением, которое Моммзен и другие современные историки, кажется, приняли за буквальную истину, забывая, как решительно все аргументы Фабия опровергаются действиями Сципиона. Насколько иной будет обстановка, напоминает Фабий, с которой придется столкнуться Сципиону, если он переправится в Африку. Ни открытой гавани, ни даже безопасного плацдарма, ни союзников. Как может Сципион доверять своей власти над Масиниссой, когда он не может доверять даже собственным солдатам? — намек на мятеж на Сукроне. Высадившись в Африке, он объединит против себя всю страну, все внутренние споры будут забыты перед лицом внешнего врага. Даже в маловероятном случае вынужденного возвращения Ганнибала — насколько хуже будет иметь его близ Карфагена, поддержанного всей Африкой, чем с остатком войск в Южной Италии! «На что похожа твоя политика — ты предпочитаешь драться там, где твои силы будут уменьшены наполовину, а вражеские сильно возрастут?»
Фабий заканчивает уничтожающим сравнением Сципиона с его отцом, который, направляясь в Испанию, вернулся в Италию, чтобы встретить Ганнибала, «в то время, как ты собираешься покинуть Италию, когда Ганнибал здесь, и не потому, что ты считаешь такой курс благодетельным для государства, но потому, что ты думаешь, что это принесет тебе славу и почести… армии собирают для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, как цари, вели их куда пожелают, руководясь тщеславием».
Эта речь произвела сильное впечатление на сенаторов, «особенно на тех, кто был в пожилых годах». Когда Сципион поднялся для ответа, большинство явно было настроено против него. Начал он с мастерской контратаки: «Даже сам Квинт Фабий заметил… что в его мнении можно заподозрить зависть. И хотя я не смею обвинить столь великого человека в таком чувстве, однако, либо из-за неудачных выражений, либо из-за самого факта, подозрение не может быть устранено. Ибо, чтобы избавиться от подозрения в зависти, он так возвеличил свои собственные заслуги и славу своих подвигов, что со мной может, кажется, соперничать любой безвестный человек, но не он сам, настолько он возвышается над всеми остальными… <…> Он представил себя стариком, заслужившим все существующие почести, а меня юношей, моложе его сына, — как будто, по его мнению, желание славы не превышает продолжительность жизни и как будто главная ее часть лежит не в памяти и не в грядущих веках».
Затем Сципион с мягким сарказмом переходит к беспокойству Фабия о его, Сципиона, безопасности — не только о безопасности армии и государства, — если он отправится в Африку. Откуда внезапно появилась такая озабоченность? Когда его отец и дядя пали в бою, когда Испания лежала под пятой четырех победоносных карфагенских армий, когда никто, кроме него самого, не предложил себя для такого отчаянного предприятия, «почему в тот момент никто ничего не говорил о моей молодости, о мощи врага, о трудностях, о недавней судьбе моего отца и дяди? <…> Разве армии в Африке сейчас больше, а полководцы лучше, чем были тогда в Испании? Или возраст мой тогда был более зрелым для руководства войной, чем теперь?.. <…> После искоренения четырех карфагенских армий… после восстановления нашей власти над всей Испанией, так, что ни следа не осталось от войны, легко умалять вес моих услуг; так же легко будет, когда я вернусь из Африки, умалять тяжесть тех самых условий, которая теперь преувеличивается ради того, чтобы задержать меня здесь».
Затем, опровергнув исторические примеры, приведенные Фабием как предупреждение, Сципион обращает призыв к истории против самого Фабия, приведя в поддержку своего плана пример Ганнибала. «Тот, кто навязывает опасность другому, имеет больше боевого духа, чем тот, кто отражает ее. Добавьте к этому, что ужас, возбуждаемый неожиданным, увеличивается в таких обстоятельствах. Когда вы вступаете на территорию врага, вы видите его сильные и слабые пункты вблизи». Указав в Африке морально слабые места, Сципион продолжает:
«При условии, что здесь не будут чинить препятствий, вы услышите сразу же, что я высадился, что Африка охвачена войной и что Ганнибал готовится покинуть нашу страну. <…> Проявятся многие вещи, которые теперь не видны на расстоянии, и задача полководца — не теряться, когда возникает возможность, и заставлять события следовать его планам. Я буду, Квинт Фабий, иметь противника, которого ты мне назначил, — Ганнибала, но я предпочитаю увлечь его за собой, чем позволить ему держать меня здесь». Что до опасности движения Ганнибала на Рим, то предполагать, что Красс, второй консул, не сможет сдержать ослабленное и расстроенное войско Ганнибала, при том что Фабий сделал это, когда Ганнибал был в полной силе и окрылен успехом, значит слишком плохо думать о Крассе. Мастерский, неоспоримый аргумент!
Подчеркнув далее, что именно теперь настал момент поменяться местами с Карфагеном, обрушить на Африку то, что Ганнибал обрушил на Италию, Сципион заканчивает речь на характерной ноте, вместе и сдержанной, и возвышенной: «Хотя Фабий не ставит ни во что мои услуги в Испании, я не буду пытаться осмеивать его славу и возвеличивать свою собственную. Будучи молодым человеком, я покажу свое превосходство над этим стариком если не в чем другом, то хотя бы в скромности и сдержанности моих речей. Жизнь моя и услуги, которые я оказал, таковы, что я могу молча удовольствоваться тем мнением, которое вы самостоятельно обо мне составили».
Сенат, однако, был больше озабочен сохранением собственных привилегий, чем военными аргументами, и пожелал узнать, предоставит ли Сципион решение сенаторам или, в случае отказа, обратится через их головы к народу. Они отказались выносить решение до тех пор, пока не получат заверений, что он ему подчинится. Посовещавшись со вторым консулом, Сципион уступил. Тогда сенат, в духе, характерном для всех комитетов, принял компромиссное решение: консул, которому по жребию выпадет Сицилия, может иметь позволение переправиться в Африку, если сочтет это выгодным для государства. Любопытно, что Сицилия выпала Сципиону.
Он взял с собой тридцать военных кораблей, которые со своей огромной энергией построил и спустил на воду всего за сорок пять дней из леса, срубленного в округе. На борт он погрузил семь тысяч добровольцев — поскольку сенат, боясь блокировать его, но твердо намеренный мешать, отказался дать ему позволение набирать наемников.
История того, как Сципион, осаждаемый трудностями и помехами со стороны тех самых людей, которых он намеревался спасти, превратил неорганизованную толпу добровольцев в ядро эффективных экспедиционных сил, имеет примечательную параллель в нашей британской истории. Сицилия была для Сципиона шорнклиффским лагерем, местом, где он выковал оружие, пронзившее сердце Карфагена. Но Сципиону, в отличие от сэра Джона Мура в наполеоновских войнах, суждено было самому разить врага оружием, которое создал его гений, и нанести смертельный удар мощи Ганнибала. Его взгляд проникал в отдаленное будущее — в этом он, быть может, превосходил всех других великих командиров — и позволил ему понять, что тактический ключ к победе состоял в обладании мощным подвижным ресурсом — кавалерией. Чтобы оценить ее роль, он должен был порвать оковы великой традиции, ибо военное величие
