— Автомат — это часть моего тела.
Но мешает все‑таки, как собаке — пятая нога.
У могилы Ясира Арафата люди теряли сознание. Но не от горя, а от тычков прикладами, от переломанных ребер и сдавленных легких. В результате нечеловеческих усилий полицейских вокруг могилы все‑таки оставалось крошечное свободное пространство.
Я увидел бетонную плиту, лежащую в углублении около метра. Под ней теперь и покоился верный сын палестинского народа.
Вокруг плиты с задумчивыми лицами уже сидели лидеры боевых палестинских организаций. Их пинали желающие отдать дань памяти Ясиру Арафату. И те и другие были и сами уже полумертвые.
Я увидел, как палестинский полицейский автоматом остановил одного из пинающихся. В ответ тот неожиданно проворно оторвал полицейского от земли, взяв его за грудки. Полицейский не нашел ничего лучшего, как чмокнуть противника в губы. Тот от неожиданности выронил полицейского.
Я увидел знакомое лицо. Доктор Мустафа Баргути много лет был одним из лидеров компартии Палестины, а теперь возглавляет движение «Палестинская национальная инициатива». Мы виделись с ним еще в разгар интифады. Я помнил, как здесь же, в Рамалле, он вытащил нас из‑под обстрела израильтян, начавшегося после того, как арабы в пятницу помолились и пошли разбрасывать камни в направлении израильского блокпоста, а потом, когда поняли, что камни им не докинуть, начали стрелять по этому посту из автоматов, — и увез в центр Рамаллы, где был мир. Когда я благодарил доктора Баргути за хлопоты, он сказал, что не стоит: «Просто я опасался, что израильтяне выстрелят по моей машине с вертолета. С вами шансов уцелеть было гораздо больше».
В общем, я бросился к доктору как к родному.
— Для нас это (репрессии. —
На самом деле для этого оказалось достаточно передать церкви Бутовский стрелковый полигон НКВД.
Я задал господину Путину вопрос, который мучит меня со дня его встречи с матерями Беслана. Они, вернувшись из Москвы домой, говорили, что президент кроме многого другого пообещал покаяться за случившееся там. Они говорили, что на встрече с ними он признавал свою вину и пообещал к тому же сделать это в ближайшее время публично. Но страна не услышала этого покаяния. И был ли вообще такой разговор? Никаких комментариев от президента по этому поводу до сих пор вообще не было.
— Да, мы говорили об этом, — произнес господин Путин, помолчав. — Я действительно сказал, что чувствую свою вину. Я никогда не прятался. Трагедия огромная. Это какой‑то ужас. Мы живем, к сожалению, в таком мире, где все это возможно. Захваты больниц школы… Для меня большой неожиданностью было в рассказе женщин, что террористы проехали кусок федеральной трассы! Я уверен: в том, что их пропустили, не было злого умысла. Но где были сотрудники милиции, я спрашиваю?!
— Так вы в самом деле обещали покаяться? — повторил я.
— Да, я так сказал, — подтвердил президент.
— Почему же тогда не покаялись?
— Я все сказал, — произнес Владимир Путин.
— Возможно, но вы говорите, что пообещали сделать это публично.
— Я сказал, — еще раз повторил он. — Это было 3 сентября. Я сказал. Там было много камер. Были корреспонденты. Все было сказано.
— Но почему‑то все услышали только про поручение Генпрокуратуре проконтролировать ход расследования. А про покаяние не услышали.
— Я действительно дал такое поручение Генеральной прокуратуре — выслушать всех свидетелей этой трагедии. Да, надо выслушать каждого человека. И о своей вине в случившемся сказал публично. Я сказал.
Я хотел сказать, что слова эти, может, и мелькнули где‑то — но почему так, что их никто не услышал? Но Владимир Путин добавил устало:
— Чего вы хотите от меня? Покаяние — это в сердце должно быть. Это как вера в Бога. Мне с этим жить.
— Вам эта встреча напомнила встречу в Видяево с родственниками моряков, погибших на «Курске»? — спросил я.
Господин Путин опять некоторое время молча смотрел на меня.
— Отчасти да, — ответил, наконец, пожав плечами. Сначала он, по‑моему, хотел ответить что‑то другое.
На улице стоял человек с плакатом «Путин — гениальный контртеррорист!». Я подошел к нему, чем несказанно его обрадовал.
— Что значат слова на вашем плакате? — спросил я. — В чем смысл?
— Что? — переспросил он. — Да это просто шутка!
— Сейчас важнейший наступает этап урегулирования, — заявил министр иностранных дел России господин Лавров, и инверсия, которой он пользовался в своей речи, только подчеркивала важность этого этапа.
Министр, волнуясь по этому поводу, начинал выражаться, как магистр Йодо из кинокартины «Звездные войны». И это обстоятельство тоже многое говорило о том, что это будут не просто переговоры. Это будет война.
— А вообще‑то вся эта газовая история — не мое дело, — сказал министр обороны Сергей Иванов.
— Ваше, — возразил я. — Ведь это была война.
— Да, современными средствами, — вдруг согласился он.
— А какие средства у современной войны?
— Как какие? — переспросил он. — Это известно и ребенку: подкуп, шантаж, угроза убийством.
