времени, томясь… И жель моя для встреч искала травы. Волхвам поклон, что указали путь. Ведь я тебя ещё из детства знала…
— Я помню это, белка завела…
— Ты был тогда беспомощный и слабый и всё просил не уходить, когда тебя к селенью повела… То первый сон, в который я вошла. Ты сонный шёл, потом тебя несла… Прощаясь у села, лицо твоё облобызала, искусанное жгучим комарьём.
— Так это был не сон? Но мне отец тогда, наверное, не поверил…
— Отец был прав: к тебе спустилась Навь, в которой я приложила все силы. Но я свою черту переступила, закон нарушив Прави. За это наказанье понесу, своё дитя пожертвую я Яви твоих времён, когда его взращу…
— Дитя? О чём ты?
— Твоё дитя, которое ношу… Но может, в наказанье том спасенье земель и веры истинной у руссов? Как знать… На всё есть воля неба!
— Ну, что он сможет сделать один, Ведея?
— Он вам укажет путь! Он оживит в вас дух непокорённого народа. Он будет на земле связующим звеном меж нашими мирами, через него мы будем говорить. Иначе Русь сорвётся в бездну.
— Очнись, Ведея! Тебя я никуда не отпущу!
— Ты будешь мне во сне воистину желанным. Вот только в яви мы не встретимся, не сможем. Теченье времени осталось беспристрастным. У нас оно течёт, у вас же — водопад, летящий в бездну. Он всё смывает на своём пути, все чувства, мысли и желанья, меняя молодость на старость, вращая колесо на жизненной оси… В твоих руках сейчас живая нить, которая с моей переплелась. И мир вокруг небесной благодатью наполнен до краёв, как глиняный сосуд. Мы как бы воспарили к небу, забыв о главном: жизненном и цельном, ради чего нам выпал этот путь… Сейчас мы два крыла одной небесной птицы! Но сколько времени отпущено парить? Когда же огненной десницей взмахнут мечом, перерубая нить? Тебе неведомо, но я-то знаю, — скоро… Как жёлтый лист с берёз, посыплются дожди, и без тебя земля покажется мне голой. Но не зову тебя: приди… Когда огонь возьмёт тела и поиграет пеплом, он от земных оков наш дух освободит. И может быть, тогда не в времени прошедшем он нас с тобой соединит, изменит временну?ю бездну… На всё есть Божья воля. Но только помни: мы друг у друга вечны в подсознанье! И в новой жизни вновь искать будем друг друга. И так, покуда не разрушится Земная твердь! Покуда греет нас с тобой светило и воды рек журчат и поят землю, мы будем умирать, рождаться, жить и жизнь давать другим, хотя о прошлой жизни не дано нам вспомнить… Но это будем мы с тобой, ведь дух наш вечен! Лишь иногда сверкнёт в уме зарница, что уже жил, любил и помнишь вроде, но всё не связано, расплывчато, как бред иль сон короткий перед утром.
— Но разве нельзя тебе остаться?
— Нет! Теперь пойдём. Роса уже упала и солнечной водою напоила землю, чтоб всё на ней росло, благоухало, чтоб радовало взор и жизнь другим несло. Ты многое узнал, но то ли ещё будет, когда ты сам вникать начнёшь, познать захочешь жизни смысл, блуждать начнёшь во временно?м пространстве, тогда и знания падут к тебе сами собой. Но это всё потом, после того, как я исчезну…
— А может быть, тебя и нет?…
— Так за руку возьми, коли глазам не веришь. Но мой тебе совет: поменьше говори о нас с тобой на людях. Живи, как жил, и памятью живи… Пойдём, охотник…
Глава 14
Лесопатрульный самолёт шёл по малому кругу осматриваемой территории. Видимость была плохая. Дымка от зноя и большого пожара на юго-востоке затягивала горизонт, небо было безоблачным, но с полутора тысяч метров дымка застилала землю. Самолёт шёл, как всегда, над рекой, так как в основном пожары начинались с неё. То рыбаки по неосторожности запалят тайгу, а то по пьяни. Вырвутся из городских квартир, сбегут из-под бабьего контроля, иные даже сети не замочат, да и гуляют суток по двое- трое, потом по бутылкам стреляют. А то и баб чужих прихватят и веселятся. Природа от них отдыхает, только потом — пожары.
Летнаб в кресле второго пилота большим пальцем руки показал командиру спуститься пониже. Шёл уже третий час полёта, и глаза устали. С большой высоты при таком мареве дымточку не увидишь. А прошляпишь при такой сухой погоде — завтра с трех авиаотделений людей не хватит, чтобы потушить. И полетит тогда премия, и месячная, и квартальная.
На подлёте к скитам на Соболёвке увидел небольшое задымление над борами, не тронутыми леспромхозами. Уже по переговорному передал командиру опуститься до пятисот метров. Проходя над каменными вершинами холма, увидел на чистой луговине костры и людей в светлых одеждах.
— Что за хрень? Откуда здесь люди? Да ещё столько! А ну давай-ка ещё ниже пройди над поляной, покрутись. Надо узнать, что за народ и что они тут делают.
Командиру не надо было повторять дважды. Он резко отдал штурвал от себя, и старенький Ан-2, трепеща крыльями, пошёл вниз и стал делать правый разворот над поляной, дав возможность летнабу осматривать её в боковое остекление кабины.
Стояли шалаши, горели костры. Люди были и у реки, и на поляне. Бегали, глядя в небо, дети. Кто-то пытался спрятаться в траве и небольшом кустарнике по-над речкой. Стояла всего одна моторная лодка и больше никакого транспорта.
— Слышь, командир, не ваши ли вертолётчики постарались, привезли сюда этих туристов? Хотя сколько вертолётов надо! Нет, тут что-то не так. Поднимись теперь повыше, только не уходи в сторону, кружи… «Орех», «орех», я борт 1747. Наблюдаю большое скопление людей в нежилом скиту, человек пятьдесят, а может, и больше. Передаю координаты и удаление… Может, высадить группу?… Нет, пожары не обнаружены… Вас понял, ложимся на курс, идём с осмотром территории… Всё, поехали дальше: сказали рапорт написать на базе.
Потемну у ворот заурчала машина, по звуку Леший узнал своего «Жигулёнка». Коля въехал во двор, освещая сарай и рубленый гараж, и остановился, потушив фары. «Ну, вот наконец и приехали», — подумал Дмитрий, закрывая ворота на крепкий засов.
— Проходите в дом, уже заждался. Да и стол уже давно накрыт, так что всех прошу к столу.
— Подожди, Леший… Я опять ничего не понял — а как же мужики?
— Придут, наверное, на рассвете, — обронила Ведея. — Я указала путь. — Обернулась к Колесникову: — Душа болит, что воина узнают…
— Но как придут, там охрана и решётки?
— Для нас решёток нет, мы в рабстве никогда не жили. Заря их принесёт сюда… Тебя начнут искать, за интерес, что проявил…
— Ну это ерунда! — Колесников хохотнул. — Там в чудеса не верят. Правда, мечи, наверное, уже не вернуть… Не музей же брать, да и сигнализация там везде. Да ладно, мы их сами вооружим!
— Сам-то понял, что сказал? Против кого вооружим, против своих? Эх, Николай, это тебе не Чечня. Тебя же первого отправят — на твоём же всё участке. И не дай бог, стрелять заставят.
Леший видел, как после слов его поменялось лицо участкового. Оно стало серьёзным и мрачным. Глаза перестали смеяться при одном только упоминании о войне. Нет, не память о ранении, просто много он грязи повидал и крови, и своей, и чужой.
После срочной ему всё чудилась на руках кровь его друга, которого вытаскивал из-под обстрела. Помнил, как тот хрипел, вцепившись в него окровавленными холодеющими пальцами, чтобы не бросал его живым. Не хотел в плен попадать, не хотел, чтобы глумились над раненым, потому как постоять за себя не сможет — силы уходят, не видит ничего. Только Николай и мёртвого им его не отдал, тащил да огрызался последними патронами, оставив два в пустом запасном магазине, для себя и для друга.
Когда же десант с «восьмёрки» высадился, понял, что друга-то больше нет: мешком на нём обвис, только пальцы зажали камуфляж, еле мужики разжали. Был ли страх на лице друга? Нет, не было, так как и
