размеров будто заслонила от него небо. Выстрел на какое-то мгновение остановил медведя, только перезарядить ружье Данила не успел. От удара лапы он отлетел в снег, потеряв незаряженное ружье, но, падая, успел выхватить нож.
Вот в это самое мгновение он потерял страх! От смерти на волосок, а страха нет. Весёлость в него вошла и какая-то бесшабашность. Не было дум ни о прошлом, ни о настоящем и будущем. Перед ним остался только короткий отрезок жизни, выхваченный, как мгновение, длиною в локоть. И ничего его уже не тяготило… И когда медвежья пасть дохнула на него запахом неминуемой смерти, он воткнул нож в шею зверя. Пенистая струя крови ударила в лицо, а страшная боль словно разорвала его пополам. Перед глазами поплыла медвежья оскаленная морда, поплыл невесть откуда взявшийся человек с рогатиной, одетый в странную одежду, без шапки, с длинным русым волосом, стянутым на голове кожаным ремешком. Небо и солнце, скатившееся к горизонту, стали красными, а снег из белого стал чёрным и горячим. Данила понял, что умер, а всё, что он увидел перед самым концом, — это и есть смерть. Он еле разлепил похолодевшие вдруг губы и прошептал человеку с рогатиной:
— Ты за мной пришёл, святой Николай?
Очнулся Данила ночью. Он понял, что лежит совершенно голый на тёплой медвежьей шкуре. И — чудеса! — вокруг снег, а ему не холодно. Пахнут, дурманят травы, будто он на выкошенном вчера луге. Потому что запах на другой день на кошенине особый… Вокруг горят костры, ходят какие-то люди. Он помнит, что попал под медведя, а боли нет, словно и не было раны. Он хотел поднять голову, чтобы убедиться, что рана есть, но голова тяжёлая даже не приподнялась. И руки тоже недвижимы… Но глаза видят! Людей видят, мясо медведя, развешанное по деревьям. Мелькнула мысль: почему он раздет? Не хотят ли обрядить его в последнюю дорогу? И почему он не чувствует холода? И снова мысль: а во что они меня будут обряжать? Рубаха новая ведь дома осталась! И штаны мать сшила новые по осени. Надо бы им сказать! Что же идти-то туда в старом да порванном? И снова вспоминал, как в деревне хоронили. Даже для безродного мужика Авдея, когда его пьяного бык зашиб насмерть, и то по дворам одёжку новую собрали. Положили в гроб красавцем, как и при жизни-то он никогда не ходил. А его почему так?…
Видел, как подняли с костра котёл, от которого шел пар, и понесли к нему. Так это от котла пахнет травами!.. Ну, вот, сейчас они меня и обмоют!
Только опять же… У них в деревне обмывала всегда одна и та же старуха. Говорили, что она девственница, и только ей положено обмывать и собирать в последний путь. А тут мужики — чудно! Так они же меня сейчас ошпарят! Испугался Данила, но тут же подумал: а мертвому чего? Все одно уже ничего не страшно и не больно.
Достали мужики из котла травы, обложили его, стали поливать из котла дымящейся водой. А вода и не горячая вовсе, только вспенилась вдруг на нем, словно брага хмельная, невыбродившая. А от запаха закружилась голова да в ушах звон пошел, словно он на тройке с бубенцами.
Видел он такую один раз всего… Кататься-то не катался: да и кто посадит его в кошеву? Начальство тогда на огонь-конях в Верхнюю Каменку приезжало. А им разрешили только бежать за тройкой. А теперь будто он сам в той кошеве. Но не ямщиком на облучке! Лежит в покрытой медвежьей шкурой полости, а кони без кучера несут его будто и не по земле вовсе, так как нет скрипа снега. Оглянулся: а действительно, землю скрыла снежная пыль! Как в молоке земля! А тройка на огненную зарю летит! Кони в огне, и гривы солнечными лучами развеваются.
И вдруг весело ему стало и приятно! Во всем теле легкость! Нет ни людей, ни костров — всё, что окружало его, отодвинулось. Осталось только небо с гаснущими пред утром звёздами да огненные кони! И оттуда, куда стремилась тройка, полилась песня, длинная-длинная, печальная и осязаемая, словно она обрела форму. И от неё, как от русской печи, тянуло сухое тепло. От песни загорелось сначала в груди, будто от костра отлетел уголек, и пробил грудь, и остался в ней. Потом тепло пошло по рукам и ногам, словно бражки он выпил в первый раз. А голову заполняла песня! Когда же не осталось в нём свободного места, слова рассыпались вокруг него колокольцами. И завертелась земля вместе с Данилой…
Второй раз очнулся он от лая деревенских собак. Лежал у большой кедры на пихтовом лапнике. Костёр дышал смолевым дымом ему в лицо, заставляя прикрывать глаза и морщиться. Он пошевелился и с радостью понял, что тело принадлежит ему. Оно слушается! Не как в первый раз! А значит, он жив, и всё, что виделось ранее, было всего-навсего мороком, как и Николай Угодник с рогатиной, пришедший к нему на помощь. Данила приподнялся и увидел уже замороженное мясо медведя, которое тоже лежало на лапнике, и человека, идущего со стороны реки. Когда он уже подошёл настолько, что можно было видеть лицо, Данила узнал в нем Николая Угодника. Он прижался спиной к кедру. Опять блазнится? Но сейчас день… Человек снял лук с плеча, прислонил к дереву рогатину.
— Ты Николай Угодник? — Данила с интересом рассматривал необычного человека. — Почему ты мне вновь явился? Я ведь жив!
— А что за человек, твой Николай Угодник? — вопросом на вопрос спросил длинноволосый бородатый человек.
— Это святой! За охотников заступник.
— Заступник есть один для человека — Небесный Дед! Ему хвалу возносим за удачу. Он охраняет нас от темноты и мора. Он и тебе помог, чтоб выжил ты для сохраненья рода.
Данила не понимал, о ком говорит этот человек. Дед Небесный — он что, так Иисуса Христа зовет? А если Дед, то люди, выходит, — внуки? Может, он из тунгусов? Говорит только странно — певуче, те так не говорят. Да и не похож на них: те маленькие, глаза узкие, и бороды у них так себе, клочками, словно редкий ягель. Но всё же не стерпел:
— А ты не из тунгусов будешь?
— Это ты о людях, которые кочуют на оленях? Нет, я воин непокоренных руссов. — Человек сел к костру. — Как солнце ляжет на закат, домой уйдешь. На следующей заре веди свой род к реке, там освежёваны олени — помогут роду голод пережить. Между родами подели окрестных деревень…
— А где твоя земля? Ты странно говоришь… И как попал сюда?
Данила во все глаза смотрел на незнакомца. Где-то в глубине души он ещё считал, что морок продолжается. Верхняя одежда из шкур, нож на шее, лук и стрелы… Ну, ладно про рогатину отец и дед рассказывали. Но чтобы ходить на охоту с луком? Когда ему лет пять было, ходил с луком, но это было детство…
— Моя земля… — по лицу человека пробежала тень печали, — в небытии, охотник… В утренней заре пока наш дом. Но сколько на светило ни смотри — глаза опустишь долу, а дом мой не увидишь… А как попал? Ты нас призвал, как только страх забыл! Когда ты, смерть поправ, свободным стал! Из отрока в мужчину превратился, в воина.
— Но меня же порвал медведь, я помню! — Данила расстегнул свой кожушок, залез под рубаху. Рука нащупала три рубца от медвежьих когтей, они тянулись от подмышки до пояса. — Я же говорил, что помню…
— Волхв помог тебе, омыл водою раны, сурой поил… Он много таинств знает, он говорит с богами.
— Сура — это вино?
— Нет, это напиток солнца. Волхв сам его готовил… Сейчас прощай! Мой путь неблизкий.
— Скажи еще, как я попал сюда. Меня несли? Я путь сюда не помню…
— Ты шёл сюда по солнечной дороге. Она открыта лишь свободным. Но ты её забыл — мы этого хотели.
— А ты уже уходишь?
— Да, на зарю мой путь. И меньше говори про то, что видел. Тебя понять не смогут… Прощай, охотник.
Человек повернулся, вступил за кедру и словно исчез. Данила встал, прошёл до кедры — хотелось ещё раз взглянуть на него и поблагодарить. Но его не было — след протянулся на десяток метров и исчез в молодом ельнике. Сначала прошёл по ельнику, но след потерялся, спутался со звериным. Он прошёл к костру и сел в недоумении. Не сон же это был! И столько мяса ему бы не вынести из тайги даже за три дня. Стал собираться в деревню, и у изголовья, где стояло его ружье, нашел небольшой сидорок грубого холста. В нём оказалась глиняная посудина с узким горлом, заткнутая черной деревянной пробкой, и пучок сухих трав, перевязанных крепким сухожилием животного. Вытащить пробку не смог, потряс посудиной — внутри
