Поднялся, глянул на пустую дедову лежанку и присел на табурет у стола. Мешочек был собран и завязан.
— Так вот какой сидор ты взял, дедушка Данила…
Первая мысль у Севы была — бежать! И чем дальше, тем лучше! Лихорадочно зажёг керосиновую лампу, стал кидать свои вещи в большой рюкзак, торопясь, словно за ним гнались. Стал заталкивать бумаги будущей диссертации, которые, как путный, разложил на столе. Только и строчки не написал. «Правду, видно, сказал Данила, — вспомнилось вдруг. — Если разрешат написать!» Страх вдруг обуял Севу. Из тёмных углов он невидимыми лучами проникал в него, он чувствовал спиной, оборотиться только боялся. Нет, он не боялся чертей или какой-то нечисти — знал, что нет ничего этого. Боялся необъяснимого, неведомого ему. А сейчас оно, как вода, вливается в него, и мозг ищет ответы и не находит, и появляется страх, липкий и животный. Собрал рюкзак, хотел было идти, но сел вдруг на табурет. Он-то уйдет, а дед как же? Скажут, убил да закопал в тайге. Кто поверит ему, что дед в небытие ушел? Да никто! И сам бы не поверил, после такого объяснения кому-либо. Одна дорога туда, откуда уволился. Раза два подскакивал, хватался за рюкзак, только здравый смысл усаживал вновь на табурет. Холщовая сума на столе притягивала взгляд. Но развязать и посмотреть… Страх опять приходил. Надо деда искать, а не снам верить. Надышался чем-то, вот и упал в обморок. Закурил и вышел на крыльцо.
Начиналось утро. Рассвет, еще неясный, как застиранная простыня, окутывал землю. Не было яркости и контрастов — от этого земля казалась ровной, без холмов и впадин. Не было реки и не было берегов. Вместо реки лежал белый туман, он наполнил реку до самых краёв, и первые лучи прошлись по берегам, окрасили их в розовое. Так вот как выглядят молочные реки и кисельные берега! Сева был ошеломлён. Такое видел он в первый раз! И правда: «Кто рано встает, тому бог дает…» А так бы проспал такую красоту!
Мысли о красоте прервал собачий лай со стороны Верхней Каменки.
— Лупаня?!!
Сева подскочил с крыльца и стал звать. Через несколько минут на поляну выскочила Лупаня и бросилась к дому, а следом шел дед Данила с высоким посохом.
— Потерял, поди, меня, внучок? — Сел на ступеньку. — А я вчера еще под вечер ушел, заблудшую до села провожал, хотел тебя дождать, да смеркаться уже начало. Да, думаю, пойду, не маленький — поди не забоится один-то. А Лупаня вслед увязалась.
— Не забоишься тут! Я уж и рюкзак собрал, уйти хотел… Думал, и правда тебя больше нет на земле.
— Как это нет? Куда ж я денусь с земли-то? Чай, был бы птица, улетел бы куда на небо. Только и птицы, они тоже падают на землю…
— Во сне видел, дед, в небытие ты ушел.
— Слыхал про такое раз… Это где старые люди… Но там люди вольные живут, непокорённые. Нам туда не попасть, даже если бы и захотели.
— Почему, дед?
— Ты как маленький, ей-богу! Мышление у нас другое! Другие мы! По другим законам живем! Отвыкли своими мыслями жить, все чужие прихватываем. Хотим или нет, а только уже знаем, как лучше, а как хуже. На других смотрим, делаем, как они. Чужую истину за свою выдаем, а это неправильно. Сами до сути не докапываемся: а зачем? Сказали, что так, — значит, так. Верим всякой глупости, а проверить, что это глупость, не хотим. А зачем? Всё и так хорошо…
Сева опустил голову. А прав ведь дед! Недаром по деревне слух ходит, что не переспорить его. А кто по-настоящему пытался? Да никто!
— А для кого ты сумку на столе оставил? Что там за трава да баклажка? Во сне ты мне сказал, что это солнечная вода. А разве есть такая? Тяжёлую воду знаю — радиоактивная, страшная вода. Но про солнечную не слышал…
— Да я и сам не знаю, Сева-Севастьян! Вот, может, ты и разгадаешь, что за вода. Только не пей! Боюсь я: не знаю, что будет с человеком потом. Пятьдесят с лишним лет уже ей, может, и испортилась… Хотя и понять невозможно, какая она была тогда?
— Когда, дед?
— Давно, внук, давно…
— Загадками говоришь, тайны не открываешь.
— А знаю ли её? — посмотрел на Севу. — Вот то-то… Как и та заблудшая. Спрашиваю, откуда пришла, только головой крутит… Не помню, говорит, ничего, травы какой-то надышалась, забыла, откуда шла. Сама-то и с компасом, и с картой. Только компас, он на избушку не приводит…
— А что она здесь делала, дед?
— Учёная, как и ты, только по шелкопряду. Называла она по-научному, только ведь слово непонятное да длинное, не запомнил я.
— Лесопатология, дед, эта наука называется, а если просто сказать, болезни леса изучают.
— Во-во! Так и говорила! И сказала ещё, что лес тут пилить будут. Дескать, больной он здесь. Вокруг деревни уже выпилили, тоже больной оказался. Где дорога есть — там и больной. Чтобы подъехать было без хлопот. А потом санитары приезжают с бензопилами да топорами. Продали, внук, тайгу… — матюгнулся. — Хрен бы им в дышло, а не лес! Лес, он сам от всех болезней излечится, без человека. Больной — он падает, да только не просто падает, а жизнь дает другим, кормит землю для побегов, свет даёт сильным, а те дают тень неокрепшим.
— Да знаю я это всё, дед! Останется на твой век! Тайги — ходить не переходить.
— Мне-то хватит! Вот только детям твоим как?
— А что детям? Садить лес дети будут…
Посмотрел Данила на Севу, крякнул по-стариковски недовольно да в дом пошёл. Оттуда послышался смех.
— Ты что там, дед? — Сева пошёл следом за стариком. — Чего смешного увидел?
— Это куда же ты так спешил, внучок? — Данила указал на рюкзак, из которого торчали и штаны, и рубахи по разным сторонам. — Словно от пожара бежал.
— Напугался я, дед! Страх будто со всех углов…
— Страх, говоришь? Бывает. Только разве от страха, Сева-Севастьян, убежишь? Он ведь не в доме живет. Страх, он из твоих тёмных углов ползёт, и куда бы ты ни побежал, он с тобой. На плечах у тебя сидеть будет, да и подгонять тебя начнет, покуда не упадёшь.
— Хорошо тебе говорить, привык ты уже один. Ты жизнь здесь прожил. Вчера-то я в пещерке от дождя скрывался, вот там запах этих трав был, как у тебя, что пучок в котомке лежит.
— Не растет здесь такая трава, пятьдесят лет ищу, ни формой, ни запахом не встречал. Трава особая…
— Чем она особая? Что голова от нее болит?
— Это поначалу, потому как запах этот твоя организма впервые вдыхает и чудится только поначалу от нее.
— Значит, наркотическая трава, дед, если чудится. Так это от неё я упал? Ну, ты и удружил мне, дед! А еще «внучок, внучок»…
— Много ты понимаешь! Привыкли все на наркотики сваливать. А с другого-то бока подойти таланту не хватает? Мне этой травой раны старые люди за три дня залечили. — Видно было, что дед обиделся. — На вот, посмотри!
Он задрал сатиновую рубаху. Старые шрамы были синими и широкими. Сева дотронулся до ребер деда и ощутил под пальцами наросты на костях. Определил сразу: ребра были сломаны.
— Да тебе же, дед, медведь тогда грудную клетку вскрыл… Как ты выжил? У тебя же лёгкие на улице должны были висеть. Тут не за три дня, а три месяца не хватит, чтобы всё заросло!
— Но это у вас, у коновалов, загнулся бы. А мне вот уже седьмой десяток, а в больнице ни разу не был. А ты говоришь «наркотики»! Не хотите вы изучать, не интересуетесь ничем. Я хоть травку эту ищу! А найду — народу облегчение будет…
