Инвалидность мне прочили. Дескать, нога гнуться не сможет, рука останется скрюченной, боли будут всю жизнь…
Дядя Яша меня своими руками починил. И коленка теперь гнется, и нога к дождю не болит, и рука на месте, — тут Митя выразительно пошевелил длинными пальцами, будто в чём-то хорошенько покопался. — Правда, беглость у пальцев исчезла. Дома, для себя побренчать — это я могу, а вот играть профессионально — об этом пришлось забыть.
Но я к этому времени о консерватории уже и не вспоминал. Родители переживали, что я скачусь в депрессию — ну как же, такое крушение жизненных планов! А я тогда решил стать врачом, как дядя Яша. Ну, и стал. А Лёвка, кстати, меня к экзаменам готовил по химии и математике — он в этих науках всегда был дока. Он уже свою Менделеевку заканчивал в то время. Я ему по жизни за это благодарен. Вряд ли родители нашли бы столько денег на репетиторов, чтобы натаскать меня практически с нуля по этим предметам. Нас, будущих музыкантов, знаешь ли, особо науками не обременяли. Что касается точных и естественнонаучных дисциплин, то мозги наши были просто-таки девственно чисты.
Сколько Лёвка на меня времени и сил потратил — головой просто можно двинуться! А потом ещё и этот Центр выстроил… А то сидели бы мы сейчас с тобой, подруга, в районной поликлинике, получали бы по ведомости долларов этак сто двадцать в месяц… Лёвчик, ясное дело, свой интерес всегда блюдет, но это у него как-то само собой получается. Он ведь прям как царь Мидас — до чего не дотронется, всё в золото превращает.
— Главное при этом с голоду не помереть, подобно вышеупомянутому царю, — пробормотала себе под нос Ада, с интересом слушая «Сагу о Баркасе, или Благородное Сердце».
— Не ехидничай, Адка, — добродушно фыркнул Митя. — Ясное дело, это уже не прежний Лёвчик. Мы ведь и не встречаемся почти. Так ведь сама знаешь, «Tempora mutantur…
— …et nos mutantur in illis», «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — с нервным смехом закончила фразу Ада, неторопливо поднялась, подошла к сидящему за своим столом Мите, наклонилась и поцеловала его в твердую, шершавую, вкусно пахнущую дорогой туалетной водой щеку.
— Главное, мой дорогой друг, что ты не меняешься. Спасибо тебе!
Ада сбросила туфли и босиком, не снимая плаща, с сумкой на плече прошла по коридору, разделявшему прихожую с гостиной, и бесшумно открыла массивную дверь…
Спиной к входу, вальяжно развалившись в пухлом плюшевом кресле, сидел ее муж Петя. Перед ним на стеклянном журнальном столике небрежно лежала толстенькая зеленая пачка денег в банковской опояске. А напротив Петьки на диване сидел…племянник Юра, вырванный накануне из лап правосудия ценой совместных титанических усилий. В руках он держал вторую пачку долларов, с которой сосредоточенно сковыривал бумажные полоски, скрепляющие купюры.
— …ну ты и сам теперь видишь, что я был прав, — продолжал начатую ранее мысль муж, не замечая ни вошедшей жены, ни испуганного лица Юры, оцепеневшего при виде нежданно-негаданно материализовавшейся тётки. — Отмусолила Адка бабульки легко и непринужденно. Твои в этом деле двенадцать штук; сам понимаешь, и Виталику мы должны, и ещё кой-кому. Ну, и моя доля, само собой. Жаль только, просчитались мы маненько, можно ж было и больше забрать. Весь полтинник. Но кто ж знал, что у нее там столько? Ну да ладно. Мы с тобой скоро еще одно дельце прокрутим. Там уж бабки покруче будут. Хватит тебе на все дела, на всю твою дурь, и надолго.
Тут Юра наконец заворочался на своем диване, судорожно сглотнул слюну, попытался что-то просипеть, но не сумел, а только молча кивнул Петьке на стоящую за его спиной Аду. Тот резко крутанулся на кресле, да так, что чуть не свалился на пол. Выкатив от неожиданности свои желтые глаза, он несколько раз махнул на жену рукой, дескать, изыди, нечистая сила!
Короче, картина Репина «Не ждали»!
Ада молча и даже с любопытством рассматривала, как любимый племянник Юрочка трясущимися руками пытается засунуть себе за спину пачку долларов. На Петьку она даже не взглянула. Всё её внимание было сосредоточено на парне, которого она считала практически своим сыном. На широком его лбу выступили крупные капли пота, нижняя челюсть дрожала, глаза блудливо метались по сторонам, стараясь не встречаться с пристальным Адиным взглядом.
— Ну что, зайка, о каких же делах и о какой дури шла тут речь? — безжизненным голосом поинтересовалась она, и сама удивилась тому, что смогла что-то вымолвить. В горле было сухо, так сухо, как будто там поселился небольшой филиал пустыни Сахара.
Юрик отчаянно замотал головой, при этом пытаясь задвинуться поглубже в дальний угол дивана.
— Давай-давай, детка, колись быстренько, на что же именно ты собирался пустить эти деньги?
Юра сильно сгорбился, низко наклонил голову, так, что практически уткнулся подбородком себе в грудь, и застыл, внимательно разглядывая узор на толстом палевом ковре, не поднимая глаз на Аду. Было очевидно, что ни слова вытащить из него не удастся.
А впрочем, надо ли это?
Похоже, всё и так понятно.
Кажется, на юридическом языке это называется: «Вас лихо надули»!
Сбоку завозился начавший приходить в себя от внезапного и совершенно незапланированного появления супруги Петька.
— Ад, ты что? С цепи сорвалась? Да ты всё не так поняла! Тут это такое дело — всё ведь очень просто… — начал он заплетать словесные кружева, на которые был большой мастер. Ада, не поворачиваясь к мужу и не смотря на него, резко махнула в его сторону рукой, как бы призывая помолчать; как ни странно, так славно начатая речь оборвалась на полуслове. Обычно Петьку так просто было не заткнуть. Он умел виртуозно озвучивать любое вранье, при этом уверенно опираясь на небезызвестный постулат Геббельса: «Чем невероятнее ложь, тем охотнее в нее поверят». Главное — знать, под каким соусом сервировать это сомнительное блюдо в каждом конкретном случае. Нужно только понять, что именно хочет услышать тот человек, которому адресуются враки, тщательно перемешать желаемое с требуемым, и результат себя ждать не заставит.
Это что, было раньше не известно?
Да нет, Ада прекрасно изучила своего мужа.
Даже на вопрос: «Который час?» он отвечал уклончиво, а то ещё частенько переспрашивал: «А что такое?»
Но почему-то всегда хотелось самой поверить в то, что нет и никогда не было, вот ведь как!
Но сегодня Ада вовсе не желала слышать задушевного Петькиного вранья. Вдруг почувствовалась мертвящая пустота и нереальность происходящего с ней.
«Похоже, с меня всё-таки достаточно».
Мысль была равнодушная, серенькая, в ней не было никаких эмоций — ни обиды, ни гнева. Да, обманули, предали. Да, близкие люди.
Я не желаю ничего больше слышать и говорить. С меня просто довольно.
Ада еще раз внимательно и грустно посмотрела на племянника, молча прощаясь с маленьким неуклюжим мальчуганом, который весело ковылял рядом с ней по весенним лужам в далекий-далекий день, и в ее руке была крепко зажата его пухлая ладошка в мокроватой красной варежке — она их сама вязала, эти наивные варежки, и Юрик их обожал!
Ада спокойно взяла со стола лежавшую там толстенькую пачку и сунула ее в карман, затем протиснулась к племяннику и вытащила у него из-за спины вторую, в надорванной упаковке. Достала из нее несколько купюр и бросила их на стол.
— Похоже, тебе и впрямь здорово нужны деньги на какую-то дурь, — проговорила она, потом повернулась и, не взглянув на мужа, вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.
Антон Михайлович Ромашов пел. Слегка фальшиво, однако довольно энергично он выводил «Желтую подводную лодку», рассеяно разглядывая внутреннюю поверхность бокового окна своей черной здоровенной «Ауди». Водитель Алексей молча пробирался через вечернюю толкучку Ленинского проспекта, изредка бросая на шефа осторожные взгляды. Он работал у Ромашова уже давно, и поэтому хорошо знал, что если начальник напевает неумирающий хит группы «Биттлз», да к тому же уселся на заднее сидение
