Он был не очень высок, но казался высоким. Длинные русые волосы он носил назад, и они распадались на обе стороны лба тяжелыми крыльями. Кончики усов он, когда был в хорошем настроении, подкручивал вверх, а в хорошем настроении он тогда был постоянно.
Глаза у него были светло-карие, быстрые, цепкие, чуть- чуть прищуренные. Скулы высокие, туго обтянутые смуглой кожей. Нос тонкий, с небольшой горбинкой. Когда он хохотал, то закидывал голову назад и сверкал часто посаженными крепкими зубами.
Руки у него были большие, ухватистые и горячие.
Когда он здоровался, то забирал твою ладонь в свою как- то уж очень целиком и сжимал сильно, но не больно, и при этом слегка тянул к себе, а в глазах его сквозь улыбку, как сквозь маскировочную сетку, просвечивался дерзкий и настойчивый вопрос: «Когда? Ну когда же, наконец?»
В первый раз от неожиданности я чуть не брякнула в ответ на такое нахальство: «Да никогда! С чего вы взяли?»
Но он вовремя представился и ненадолго рассеял это наваждение.
— Макаров, — сказал он с таким видом, словно говорил: «Суворов», — Федор.
И так крепко тряхнул мою руку, что у меня косточка в плечевом суставе слышно хрустнула, а у него на груди зазвенели его бесчисленные медали и ордена. Он был в парадном мундире, при капитанских погонах, поразивших меня обилием звездочек. Я тогда в этом еще плохо разбиралась…
Мы познакомились с ним у Таньки на новогодней вечеринке.
Танька — моя бессменная подруга с первого класса.
В школе девчонки нас дразнили «Патом и Паташоном», так как Танька почти вдвое меньше меня ростом и миниатюрнее. Но, несмотря на свой маленький рост, она была заводилой в классе. Когда в ее больших и круглых голубых глазах загорались бесовские огоньки и она озорно встряхивала своими рыжевато-каштановыми кудрями, устоять перед ее выдумкой и отчаянием не мог никто.
В какие только авантюры мы с ней не пускались! Но обо всем в свое время…
Мы уже три месяца жили без мамы, потому что она уехала ко Льву Григорьевичу в Магадан. До сих пор не могу назвать его папой. Наверное, потому, что при жизни ни разу так не назвала.
Жизненных запасов у нас еще хватало, кое-какие деньга вскоре начала присылать мама, потому что она и в Магадане тут же устроилась по специальности, но бабушка все равно твердо решила пристроить меня к делу.
— Как бы жизнь твоя ни повернулась, пока у тебя есть «Зингер», тебе не о чем беспокоиться, — сказала она и задумалась. Потом, вздохнув, добавила: — А «Зингер» — машинка вечная…
И оказалась права. Я долго его не меняла на более совершенные модели. Он и сейчас украшает мой офис.
Так вот, к той вечеринке я под бабушкиным наблюдением для практики и для удовольствия сшила себе новогоднее платье, страшно модное по тем временам. У бабушки давно лежал отрез очаровательной чистошерстяной шотландки. По темно-красному фону крупная черная и тонкая зеленая клетка. Материала было в обрез, тем более что кроили мы по косой… Это была ювелирная работа. Я ею горжусь до сих пор. Хватило даже на обтяжку пуговиц.
Это было отрезное, под горлышко платьице с застежкой на крючки на талии сбоку, а сверху, сзади, были две пуговички. Рукава были не то чтобы фонариком, а с намеком на фонарик, с легким напуском и широкой манжетой на пять пуговиц.
Бабушка умудрилась сделать всего четыре вытачки, две к груди и две сзади, а с моей выдающейся во всех местах фигурой это нужно было суметь.
Юбочку мы сделали слегка расклешенную, чуть пониже колен, а на круглый воротничок бабушка подарила мне самые настоящие брабантские кружева изумительно черного цвета. Они хранились у нее с выпускного бала в Институте благородных девиц.
Дело довершила потрясающая коралловая камея в золотой оправе — подарок дедушки на десятилетие их свадьбы. Нашлись и шелковые чулки, и белье, по которому юбка летала-волновалась.
Правда, бабушка не отпустила меня, пока я поверх шелковых трусиков не напялила на себя отвратительные розовые трико с начесом, которые я у Таньки тут же сняла и спрятала в диван. Хорошо, что я пришла первой, чтобы помочь ей доприготовить и накрыть на стол.
Честное слово, я хотела остаться дома с бабушкой, но она буквально выпихнула меня из дома. Самой ей, по ее. словам, было нечего праздновать.
У Таньки была большая сорокаметровая комната в коммуналке. Она жила через бульвар. Ее старшая сестра Зинаида давно вышла замуж, переехала к мужу, развелась с ним, отсудила у него одну комнату из двух и находилась в состоянии обмена. Теперь она снова выходила замуж и устраивала нечто вроде смотрин, но не для родителей, с чьим мнением мало считалась, а для друзей, вернее, для начальства, которое она называла друзьями. Поэтому родителей она выпроводила в свою комнатенку, под бок к бывшему благоверному, а нас с Танькой оставила в роли официанток и посудомоек.
К тому же я могла подобрать на пианино любой мотив. Этому, как и многому другому, научила меня бабушка…
Елка у них была потрясающая. Не очень высокая, но пушистая и стройная.
Я не очень любила Зинаиду за ее золотые зубы и привычку при разговоре брезгливо дергать ртом, но признавала за ней некоторую привлекательность. Она очень дорого и модно одевалась. Прическу делала в лучшей парикмахерской в «Гранд-отеле», рядом со «Стереокино». И того и другого там давно уже нет…
Она была тонкой, как подросток, а голос у нее был низкий и тяжелый, но когда кричала, то срывалась на визг.
Зинаида пришла сразу после меня и за полчаса сумела надоесть нам с Танькой своими высокомерными замечаниями.
Потом пришли ее противные начальники, все сплошь лысые, пузатые, пахнущие, как один, «Шипром». Все их жены были в тяжелом бархате, который смотрелся на их широких спинах как обивка на диванах.
Тут наступает провал в моей памяти, потому что началась обычная в таких случаях суета. Шуршали газеты, из которых извлекали лотки с заливным судаком, переваливался из кастрюли в хрустальную вазу винегрет, открывались банки со шпротами…
Заглушая все запахи на свете, одуряюще пахли мандарины, которые были повсюду и каким-то чудом примешивали к собственному аромату привкус морозной свежести и терпкий хвойный дух.
Было даже непонятно, когда пришел он. Я не слышала никакого звонка. Просто дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился он — в расстегнутой долгополой шинели, с распадающимися темно- русыми волосами, с капельками влаги на оттаявших в тепле усах. В одной руке у него была авоська с полудюжиной шампанского, в другой букет белых хризантем.
Он бросил шампанское и цветы в кресло, шагнул ко мне и забрал мою руку в свою.
— Ну, здравствуй, сестренка, с наступающим… — и, потянув меня к себе, спросил глазами: «Когда? Когда, наконец?»
Я поняла, что он перепутал меня с Танькой, но мне было на это наплевать, и помимо своей воли я подумала: «Когда захочешь». Потом испугалась, что он может подсмотреть это мое согласие, и возмутилась чуть ли не вслух: «Да никогда! С чего вы взяли?»
— Макаров, — сказал он и крепко тряхнул мою руку, — Федор. Не чужой тебе человек, между прочим… — и подмигнул.
Я не успела ему ничего ответить, как подлетела Зинаида в своем шифоновом платье с невероятными плечиками и схватила Макарова за рукав.
— Она тебе не сестренка, она просто живет тут рядом… А Татьяна сейчас на кухне.
И только после этого Макаров, как мне показалось, с большой неохотой выпустил мою руку. Так обидно стало! Будто кто-то подарил мне большой красивый елочный шар, а эта стерва подбежала и выбила его из рук. Если б не этот ее поступок, все кончилось бы не так печально.
