Тетя Шура тут же хлопотала у стола и на реплику Наркома что-то проворчала под нос.
В углу за резным буфетом я заметила огромную круглую шляпную коробку. Она была такая большая, что в нее могла бы спокойно поместиться крышка нашего круглого стола из гостиной. «Ничего себе шляпка», подумала я. В ней я бы выглядела как пляжный зонтик.
Перехватив мой взгляд, Нарком таинственно улыбнулся.
— Это для тебя.
— А что это такое?
— Об этом ты узнаешь позже. А тебе идет белый передник и бант. Ты в этом наряде как настоящая гимназистка.
Обед начался так же, как и в прошлый раз. Нарком говорил замысловатые тосты, много пил сам и заставлял пить меня. Еда на этот раз была не грузинская, а просто дорогая, ресторанная. Было много икры, которой он кормил меня прямо с серебряной ложечки, были куриные шницели по-министерски, которые я спустя несколько лет так полюбила в угловом кафе гостиницы «Националь», был жульен из грибов, только вместо хлеба опять был горячий лаваш и много грузинской зелени. Я даже одну травку со смешным названием «цицматы» запомнила и полюбила навсегда.
Нарком в этот раз как-то особенно быстро развеселился. Посреди' обеда он открыл крышку роскошного музыкального комбайна, стоявшего в углу, поставил «Вальс цветов» из балета «Спящая красавица» и пригласил меня танцевать. Оказалось, что он прекрасно танцует. Легко, красиво и уверенно.
Я ему сказала об этом. Он улыбнулся с довольным видом и прошептал, щекоча губами мое ухо:
— Я все делаю легко, красиво и уверенно…
Тут как бы прозвенел первый звоночек. Я почувствовала, как что-то горячее возникло у меня под сердцем в районе солнечного сплетения и мягко опустилось в низ живота.
Дело в том, что этими ночами, ворочаясь в тревожном полусне почти до самого утра, я видела такие зловещие и вместе с тем возбуждающие сцены с участием Наркома, что теперь никак не могла дождаться; когда же они станут явью. Мне было и страшно и любопытно одновременно. Я понимала, что не просто же так, чтобы покормить обедом, меня вот уже второй раз привозят к нему.
А между тем Нарком выпустил меня из объятий, жестом приказал покрутиться в одиночку, а сам опустился в кресло и с улыбкой, кивая головой в такт музыке, смотрел на меня. Больше на мои ноги…
Потом мы снова пировали и танцевали. У него было много пластинок. В нижней части комбайна для них было специальное отделение. Нарком разошелся, поставил знаменитый канкан из оперетты Оффенбаха «Прекрасная Елена», и мы начали с лихим гиканьем и уханьем танцевать, что есть силы задирая ноги.
Когда мы, обессиленные, упали на диван, он обнял меня за плечи и, лукаво улыбнувшись, спросил:
— А не пора ли позвонить нашей бабушке?
— Не пора! — мотнула я головой.
— А ты не боишься, что она тебя заругает, если ты придешь поздно?
— Нет, не боюсь! — засмеялась я, и он засмеялся со мной.
— Какая ты смелая! Ничего не боишься?
— Ничего не боюсь, — сказала я, приблизив свои широко открытые глаза к стеклышкам его пенсне. Мне вздумалось, что мой зажигательный взгляд не проходит сквозь стекла, и я с замирающим от страха и любопытства сердцем медленно подняла руку к его лицу, осторожно взялась двумя пальцами за металлические рычажки, надавив на них, медленно сняла пенсне с грозного Наркома и, приблизившись к нему еще ближе, повторила: — Ничего не боюсь!
Теперь я понимаю, что была тогда просто пьяна. И не столько от шампанского, которое я пила так, как научил меня он, добавляя в бокал немного, не больше чайной ложки, коньяку для аромата. Я опьянела от всего. От предвкушения неизбежной близости с этим загадочным, страшным и влекущим к себе человеком, от боязни этой близости. От волнения за судьбу отца и стремления облегчить ее. От страшной тайны, в которую я оказалась вовлечена. Ведь у меня просто дыхание перехватывало, когда я представляла, что было бы с Танькой и другими моими школьными подружками, узнай они, где я и в качестве кого бываю, пока они дома учат уроки. И от облегчения той нестерпимой боли, которую совершенно незаслуженно причинил мне Илья, ведь узнай и он о том, кому я приглянулась, его отношение ко мне резко изменилось бы. Но теперь это уже не было для меня столь важно.
А главное, я опьянела от чувства личной опасности, которой была насыщена каждая минута моего внешне беспечного пребывания в этом доме.
— А мы сейчас проверим, боишься ты или не боишься… — со значением сказал Нарком и, положив руку на мое колено, пристально посмотрел мне прямо в глаза незнакомым обнаженным взглядом.
— Не боюсь, — улыбнулась я ему прямо в лицо.
Он передвинул руку повыше по бедру, туда, где кончались чулки и была полоска голого тела между чулками и свежими шелковыми трусиками, которые я предусмотрительно переодела, когда забегала домой.
Меня словно током ударило, когда я почувствовала голой кожей его горячую ладонь, я вздрогнула, но улыбнулась еще шире и упрямо помотала головой:
— Нет, не боюсь!
Он продвинул руку еще дальше. Мои бедра были плотно сжаты, и его рука никак не могла попасть туда, куда настойчиво стремилась.
— И все-таки похоже, что боишься, — сказал он внезапно севшим голосом, и я почувствовала, как участилось его дыхание.
— Совсем не боюсь! — сказала я тоже почти шепотом и медленно раздвинула ноги.
Его рука легко скользнула под трусики, и он, неожиданно отпрянув от меня, с удивлением воскликнул:
— И действительно, не боишься!
Я там давно уже была вся мокрая, набухшая, огненно горячая и готовая одним движением бедер утолить свое ожидание.
Но я не стала этого делать…
И он остановился, словно почувствовал, что еще одно его неосторожное прикосновение приведет дело к концу. Почему «словно»? Именно почувствовал. Уж чего-чего, а опыта в этих делах ему было не занимать.
Он вынул руку из-под моего подола, отодвинулся от меня, забрал у меня пенсне, которое я держала в прямой руке на отлете, нацепил его на свой мясистый римский нос, подошел к столу, опустил руку под столешницу и нажал на невидимую кнопку.
Немедленно в столовой появилась тетя Шура.
— Быстро одеваться!
Тетя Шура кивнула мне, приказывая следовать за ней, подхватила круглую шляпную коробку, которая была больше ее и, остановившись перед дверями в спальню, сказала мне сердито:
— Что стоишь как пень? Открой.
Я отворила дверь, и мы оказались в спальне. Там тетя Шура поставила коробку на пол и, развязав перетягивавший ее шпагат, открыла.
Я ахнула от неожиданности. В коробке лежала самая настоящая белоснежная балетная пачка.
— И это мне надевать? — задала я дурацкий вопрос.
— Не мне же! — возмутилась тетя Шура. — Не стой тут колодой, раздевайся. Он ждать не любит. Это с тобой он чтой-то зачирикался… Наверное, приглянулась ему. Он любит таких толстопятых…
Тут я обиделась. Уж что-что, а пятки при полноватых ногах у меня были маленькие и аккуратные. Ничем не проявляя свою обиду, я быстро разделась.
Снимая промокшие трусики, я решила, что было бы неплохо забежать в ванную и подмыться, но тетя Шура запретила мне это.
— Он любит все натуральное, чтоб ни мылом, ни духами не пахло… — сказала она, застегивая на спине невидимые крючочки лифа.
