меня ничего не держало. Все заказы, которые у меня были, я выполнила накануне, так что была еще и при деньгах.
И потом, после всего, что случилось со мной в этом году, сменить обстановку и отвлечься от своих бед мне было совершенно необходимо.
В порядочности Сидора я была совершенно уверена. В Москве он вел себя как настоящий джентльмен. Правда, в тот же вечер, когда провожал домой, попытался меня поцеловать, но я мягко его отстранила, и он больше не предпринимал ни одной попытки, даже когда мы оставались вдвоем у меня дома и танцевали под пластинку Глена Миллера, которую он купил за бешеные деньги у спекулянта около музыкального отдела в ГУМе.
Танцуя, он страшно возбуждался и у него начинали гореть уши. Он отстранялся от меня на расстояние вытянутой руки, и его глаза суживались, словно он смотрел в прорезь прицела своей гарпунной пушки.
Для меня было загадкой, как он сдерживается при таком бешеном темпераменте? Да и зачем? Неужели он теперь боится получить отказ? Да, я отстранила его в первый момент, но сделала это непроизвольно…
Он мне уже нравился, хотя еще ничего во мне не отзывалось на его пламенный призыв в глазах, который он и сам пытался скрыть, постоянно отводя взгляд. Но, честно говоря, слегка задевало, что он не предпринимает новой попытки поцеловать меня.
Нужно не забывать, что у меня не было мужчины уже несколько месяцев. Я, правда, о них и не думала, но это головой, а тело не забывало ни на минуту. Особенно по ночам…
Нет, не может он бояться, убеждала я сама себя, меньше всего он похож на труса. Больше того, не считая, конечно, Наркома, я не встречала мужчины, более уверенного в себе и решительного.
Татьяна поехать с нами не смогла, у нее был в самом разгаре семестр, и потому Великий Чой всю дорогу грустил и пил пиво на верхней полке. Мы же с Сидором и Люсиком внизу пили шампанское и пели морские песни.
Когда все песни кончились, я спросила у мальчиков, почему Егора зовут Великим Чоем?
— Из-за нашей лени, амикошонства, панибратства, полного отсутствия воспитания и дурацкой привычки всем давать уменьшительно-ласкательные клички, — охотно пояснил Люсик. — Полное его прозвище — Хорлогийн Чойбалсан.
Егор, свесившись, поставил пустую бутылку пива на стол и той же рукой, быстро сложив пальцы бубликом, закатил Люсику звонкий щелбан.
— Правды никто не любит, — с укором сказал Люсик, потирая еще гудящий лоб. — Дело в том, Машенька, что каждый уважающий себя одессит имеет кличку, которой гордится и которую бережет как зеницу ока или как орден…
Люсик с любовью скосил глаза на свой темно-синий китель и потер новенький орден рукавом.
— Заслуживаются клички по-разному, — продолжал он. — Некоторым они достаются по происхождению, как, скажем, мне. Другие добывают их в славных пирушках, как небезызвестный вам Сидор, а третьи — в кровавых битвах, которыми так полна наша нелегкая одесская жизнь. Так произошло и с нашим Великим Чоем…
Сверху свесился увесистый смуглый кулак с маленьким якорьком в основании большого и указательного пальца.
Люсик брезгливо взял кулак двумя пальцами, повертел его, презрительно сморщив нос, и неожиданно легко забросил наверх, словно это был теннисный мячик.
— Не надо меня таким образом поощрять, я же и без того рассказываю… Значит, в прошлом году пришли мы в Одессу под самый Новый год.
Пока не огляделись, чтобы далеко не ходить, «зашли в портовый ресторан», как поется в известной песне о вашей тезке Мурке. Надеюсь, на этом ваше сходство с ней и кончается. На самом деле это был Дом культуры портовиков, который, наверное, еще не до конца отремонтировали после нашего последнего посещения. В этом Дворце портовой культуры в буфете работала некая Фаина, на которую у нашего Егора, еще не получившего своей клички, были особые виды. Но она о них, очевидно, не догадывалась, и потому, пока Егор доблестно «бил китов у кромки льдов», не то чтобы «вышла замуж за Ваську диспетчера», но уже почти пообещала. Во всяком случае, очень серьезно обсуждала этот вопрос с бригадиром докеров Василием Радченко. Он известен в СССР как автор комплексного метода Радченко. После третьей бутылки знаменитого одесского шампанского вперемешку с не менее известным коньяком «Одесса», Егор убеждается, что Фаина и Василий очень далеко продвинулись в своих дебатах и буквально готовятся к свадьбе. Тут у Егора испортилось настроение, и он почему-то стал плохо относиться ко всем портовым работникам. До этого же он их любил как родных братьев.
— Может, хватит? — лениво прозвучало с верхней полки.
— Кличка без истории ее возникновения недействительна, как орден без наградного удостоверения, — назидательно поднял палец Люсик и продолжал: — Выпив еще бутылочку шампанского и закушав это дело стаканом коньяка, Егор внезапно подошел к огромной компании крепких ребятишек, которые, сдвинув три столика, уже справляли Новый год несмотря на то, что было еще только двадцать восьмое декабря, и культурно поинтересовался, не в порту ли они работают. Ребята, очевидно, увидели что-то забавное в его облике и дружелюбно заулыбались. А самый амбалистый из них, водоизмещением раза в два больше, чем у Егора, тоже вежливо ответил, что они работают именно в порту и он этим фактом бесконечно гордится. Он еще добавил, что очень уважает китобоев, и пригласил Егора присесть с ними и выпить рюмку водки за славных докеров, которые, как известно, морякам братья… А кто-то из сидящих за столом тихонько добавил «молочные». Но как бы он тихо ни говорил, Егор это сакраментальное словечко услышал и обвел компанию заинтересованным взглядом, чтобы определить, кто это сказал. Но все сидели и анонимно хихикали в ответ на его любознательность. Тогда он, собрав всю свою недюжинную вежливость, спросил: «А кто главный в этой компании?» Тот мордоворот, с которым он разговорился, ответил ему с ласковой улыбкой: «Я главный, сынок. И какие же из этого следуют выводы?» Тогда Егор — весь воплощенная вежливость — говорит: «Мне очень неловко отрывать вас от вашего праздника, но не могли бы вы на минуточку подняться со стула?» — «А почему я должен подняться со стула, — удивился амбал, — когда лучше тебе присесть рядышком и открыть мне душу». — «Видите ли, — пояснил Егор, — моя мамочка еще в далеком детстве запретила мне бить лежащих, а также нагло сидящих…» На этих словах амбал начал надменно подниматься…
Как опытный рассказчик, Люсик на самом интересном месте прервался, неторопливо разлил шампанское по железнодорожным стаканам в массивных подстаканниках, потом откупорил бутылку «Жигулевского» и не глядя передал ее наверх. Бутылка немедленно исчезла.
— Я считаю, пришло время выпить за Великого и Легендарного Чоя. Да не померкнут его слава и величие.
Сидор одобрительно кивнул. Все чокнулись и выпили. Люсик поставил на стол свой стакан и спросил:
— Так на чем я остановился?
— На том, что амбал начал надменно подниматься, — с готовностью напомнила я.
— Да, он начал подниматься, — продолжил Люсик, — совершенно при этом не догадываясь, что наш мальчуган славится своим резким боем, как хорошее охотничье ружье. Другими словами, он поднимался навстречу неизвестному. И стоило ему принять вертикальное положение, как наш Егорушка, у которого, казалось бы, последние силы ушли на вежливость, сделал неуловимое движение своей уникальной левой, и амбал медленно сел на стул уже совершенно в другом настроении и с закрытыми глазами.
Тут поднялась легкая паника, потому что кому-то показалось, что Егорушка его пырнул ножичком. Естественно, потребовалось наше немедленное вмешательство, чтобы вывести их из этого обидного заблуждения. При этом напоминаю, что их было человек двенадцать, не считая женщин, а нас по-прежнему только трое, потому что остальная, более умная, часть коллектива китобойной флотилии «Слава» наслаждалась заслуженным покоем и комфортом гораздо выше, на Приморском бульваре в Клубе моряков.
Но для полного прояснения ситуации я должен сообщить, что Сидор, если продолжать пользоваться той же ружейной терминологией, при наличии такой же резкости боя известен в определенных кругах еще и
