Если же был март и повсюду звенела и искрилась на солнце оттепель, то он мне разрешал вместе с ним детской лопаточкой скалывать с лестницы намерзший за ночь лед.
За это я делилась с ним своим печеньем, которое он, кивнув в знак благодарности, засовывал в рот целиком и тут же, почти не жуя, глотал. Это было еще до войны. Ему мало перепадало сладостей. Семья у них была небогатая. Отец его работал маляром на стройке, а мать — в типографии «Московская правда».
Потом началась война, и его отец в первые же дни ушел на фронт, а Леха пошел в первый класс. А мне тогда еще было рано, потому что только исполнилось шесть лет.
Теперь до обеда я сама тянула бабушку на бульвар, потому что в полдень он возвращался домой с ватагой шумных мальчишек. Его — тогда еще мужская — школа была на другой стороне, через бульвар.
Он шел в своей неизменной кепочке, которая словно подрастала вместе с ним, засунув одну руку в карман драпового полупальтишка, в другой нес пухлый брезентовый портфель.
Я нарочно старалась попасться на глаза честной компании, чтобы кто-то из неразумных пацанов, тыча в меня изгрызенным, перепачканным чернилами пальцем, завопил бы на весь бульвар: «Жиртрест, мясокомбинат, пром- сарделька!» И повторял бы это до тех пор, пока не получал по спине чувствительный удар тяжелым брезентовым портфелем. Все-таки это был достаточно прозрачный знак внимания…
После обеда я тянула бабушку во двор. Уверяла ее, что поднялся страшный ветер и мне на бульваре холодно.
Бабушка, разумеется, знала все и, лукаво усмехнувшись за очками, тут же предлагала поддеть шерстяные рейтузы, которые я ненавидела тихой и лютой ненавистью за то, что они противно стягивали ноги — я уже тогда была много полнее нормальных детей — и страшно кололись.
Во дворе бабушка устраивалась вязать, а я занимала позицию в большой куче песка около гаража, напротив Лехи- ного дома.
У него в доме жил громадный серо-полосатый кот с кисточками на кончиках ушей. Звали его почему- то Пе-пе, и отзывался он не на «кис-кис», а на свист. Леха умел свистеть всеми мыслимыми и немыслимыми способами. И двумя пальцами колечком, и двумя прямыми, и четырьмя, и даже одним пальцем. Кроме того, он свистел, вытянув губы трубочкой и, наоборот, подвернув нижнюю губу через зубы, а также вдувая воздух в себя, тоненько и пронзительно.
Разумеется, он свистел в ключ, в ручку-безопаску и вообще в любую трубочку. Потом, позже я тоже пыталась этому научиться, но у меня ничего не получилось.
Пе-пе вообще был уникальным котом. Он умел мгновенно подниматься по стволу старой груши, стоящей перед Лехиными окнами, и прыгать с толстого сука прямо в форточку. Кроме того, он умел то, чего почти не умеют другие коты, — спускаться. Каким-то образом он прыгал с ветки на ветку, потом полз задом вниз, отчаянно цепляясь когтями за кору и преодолевая голый участок. Не доползая метра два до земли, он бесстрашно сигал прямо на землю, успевая так извернуться в воздухе, чтобы приземлиться на все четыре лапы.
В другой день Пе-пе успевал раза четыре прошмыгнуть туда и обратно, прежде чем появлялся Леха. Делал он это всякий раз неожиданно, когда уже не ждешь или на минутку отвлечешься.
Небрежно позвякивая мелочью в кармане, Леха неторопливо спускался по лестнице, не взглянув на меня, проходил мимо и направлялся к компании пацанов, которые резались за углом в пристеночку, в росшиши или в чиру.
Анна Александровна, сверкнув вслед ему очками, неодобрительно качала головой и искоса поглядывала на меня. Я же меняла позицию, чтобы видеть игроков, и, не стесняясь никого на свете, с этой минуты не сводила с него восторженных глаз.
Он всегда всех обыгрывал. И не только на деньги. Он побеждал в любой игре. В козла, в отмерного, в чижика, в футбол, потом в хоккей с тряпичным самодельным мячом. Он так ловко орудовал своей вырезанной из толстой фанеры клюшкой, что однажды его пригласили в детскую спортивную школу «Динамо». Я уж и не знаю, почему он туда не пошел. Наверное, потому, что любил ходить сам по себе, как его кот Пе- пе, а там пришлось бы подчиняться строгой дисциплине.
На следующий год и я пошла в школу, в женскую, так как было раздельное обучение. Война уже отодвинулась далеко от Москвы. Бомбежек почти не было.
Позже, став уже рослой девочкой-подростком, я приходила в соседний двор одна и устраивалась с книжкой на лавочке в тени огромного тополя, напротив голубятни, около которой в компании взрослых ребят проводил время Алексей. Теперь я его называла только так, хотя дружки по-прежнему называли его Лехой. От голубятни слышался ленивый мат, гитарные переборы и блатные песни.
Алексей был там, пожалуй, моложе всех, но держался со всеми на равных и независимо. Я много раз видела, как он бросался в жесточайшую драку, когда кто-то пробовал обращаться с ним без должного уважения или отпускал какую- нибудь вполне безобидную шутку в мой адрес.
Он теперь работал учеником электрика в типографии «Московская правда» на Чистых прудах и, возвращаясь с работы, почти всегда приносил пачкающийся краской свежий номер «Вечерки» с обрезанным углом. Это означало, что газета из брака, иначе за вынос газеты его посадили бы. Тогда с этим делом было строго. Шел 1948 год.
Впрочем, эти газеты мне особой радости не доставляли. Уж лучше б это были куски мятой оберточной бумаги, только дарил бы он их по-другому.
Вы даже не представляете себе, как это обидно, когда ждешь его на лавочке час или два, бессмысленно смотришь в книгу, не давая себе труда даже для видимости перевернуть страницу, и терпишь на себе всепонимающие взгляды старушек, подруг Анны Александровны.
Эти взгляды обжигают, как крапива. Поймаешь на себе такой взгляд, и даже щеку почесать хочется.
Вот сидишь, вертишься, как на иголках, глаз не сводишь с проулка, ведущего на улицу Станиславского, и вдруг слышишь, как на лавочку рядом с тобой шлепается газета и раздается его глухое: «Привет». Оказывается, он пришел другой дорогой, через бульвар.
Поднимаешь голову и на мгновение встречаешься с ним взглядом. Еле успеваешь кивнуть ему в ответ и что-то пробормотать, как он уже поворачивается и идет к своему дому, а старушки вслед ему шамкают: «Здравствуй, Лешенька, здравствуй, сынок».
Так и не оглянувшись ни разу, он поднимался по лестнице и скрывался за дверью. А я, как дура, оставалась на лавочке и читала «Вечерку». Я ее читаю и до сих пор. Только ее.
Господи, какая же это была мука! Как мне не хватало нежности, внимания, прикосновений… Не зная куда себя девать, я вдруг начинала ластиться к бабушке, да так активно, что та подозрительно поглядывала на меня.
А то, наоборот, перечила ей на каждом слове и доводила ее до сильного гнева. Как я теперь понимаю, я просто нарывалась. Мне хотелось, чтобы она отшлепала меня или как- нибудь ущипнула…
Бедная моя бабулечка, чего она только от меня не терпела! Я ее так пугала своим бурным ростом, развитием и неконтролируемыми эмоциями… Но что я могла с собой поделать?
Я уже была вполне оформившейся взрослой девушкой. Недавно я нашла бабушкины обмеры и поразилась этим цифрам. Грудь у меня уже тогда была 95 см, талия 67 см, а бедра 99 см при росте в 172 см. Живота, как это видно из записи, и в помине не было. Все было слеплено удивительно пропорционально. Когда я в ванной рассматривала себя обнаженную в большом зеркале, то напоминала себе чуть-чуть располневшую Венеру.
Как же я тогда мечтала о красивых, возвышенных отношениях, о которых читала в книгах и которые видела в фильмах. Я влюблялась во всех артистов подряд, в их манеру говорить, двигаться, держать голову, улыбаться. И всех героев своих грез я, разумеется, видела с лицом Алексея.
Мы с ним почти не разговаривали, но я постоянно чувствовала его незримое присутствие. Даже тогда, когда он уходил на работу или уезжал со всей компанией на Птичий рынок торговать голубями.
Я завидовала девчонкам, моим подружкам, к которым весело и беззаботно приставали ребята. Они хватали их за руки, что-то отнимали, вроде нечаянно касались груди, бедер… А девчонки прятали эту
