Он пускал лягушек в бокалы с водой и оставлял подожженные фейерверки на карточных столиках.
Он переводил стрелки наручных часов на запястьях людей и проказничал в мужских комнатах.
— В душе я остался мальчишкой, — заметил Чарльз Винсент.
* * *
В это же время он позаботился о своем материальном положении, добывая деньги самыми разными способами и открывая счета в различных городах под разными именами — на черный день.
Он не испытывал стыда за свои проделки в отношении неускоренного человечества. Когда он переходил в ускоренное состояние, люди становились для него статуями — слепыми, глухими, едва живыми. Проявление неуважения к таким комическим изваяниям не казалось ему чем-то постыдным.
Оставаясь подростком в душе, он развлекался с девушками.
— Смотрю на себя — синяк на синяке, — возмущалась однажды Дженни. — Губы распухли, передние зубы как будто расшатаны. Не понимаю, что со мной делается.
Конечно, он не собирался ставить ей засосы или причинять какой-либо вред. В определенном смысле он любил ее, поэтому решил вести себя еще аккуратнее. Все-таки было приятно целовать ее, оставаясь невидимым благодаря высокой скорости движения, во все места, даже в выходящие за рамки приличия. Из нее получались изящные статуи, забавляясь с которыми, он получал массу удовольствия. Были и другие.
— Ты постарел, — заметил однажды один из сотрудников. — Не следишь за здоровьем? Чем-то обеспокоен?
— Вовсе нет, — ответил Винсент. — Никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.
Теперь у него появилось время для массы вещей — в сущности, для всего. Не было на свете причины, которая могла бы помешать ему освоить любую науку на свете, когда он мог потратить 15 минут и выгадать 15 часов. Читал Винсент быстро, но внимательно. Теперь он мог прочитывать от 120 до 200 книг за вечер и ночь; спал он также в ускоренном состоянии, получая полноценный отдых за восемь обычных минут.
Перво-наперво он озаботился изучением языков. Освоить язык в объеме, достаточном для беглого чтения, можно за триста часов обычного времени или триста минут ускоренного. И если изучать языки по порядку, двигаясь от самого близкого к наиболее непохожему, серьезных трудностей не возникает. Он овладел 50-тью языками для начала и всегда мог дополнить перечень любым другим языком, потратив вечер, если возникала такая надобность. Одновременно он начал накапливать и систематизировать знания. Из литературы, строго говоря, набиралось не более десяти тысяч книг, которые действительно стоило прочитать и полюбить. Он проглотил их с великим удовольствием, и две-три тысячи из них оказались довольно важны, чтобы перечитать их в будущем.
История же оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, не вполне читабельными по форме. Аналогично с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разгрызть что угодно. Не было такой идеи, рожденной человеческим разумом, которую не понял бы другой нормальный человек при наличии достаточного времени, правильного подхода и соответствующей подготовки.
Часто, а со временем все чаще, Винсенту казалось, что он приближается к какой-то тайне; и всегда в такие моменты он ощущал слабый запах, как из глубокой ямы.
Он выделил основные моменты человеческой истории; или вернее самой логичной или, по крайней мере, самой вероятной из ее версий. Было сложно придерживаться ее главной линии, этой двухполосной дороги рациональности и откровения, которая должна всегда вести ко все более полному развитию (не прогрессу; прогресс — это фетиш, игрушечное слово, используемое игрушечными людьми), к раскрытию потенциала, росту и совершенствованию.
Но главная линия часто была неясна, скрыта или почти стерта, едва прослеживаясь сквозь туман и миазмы. Он воспринял Падение человека и Искупление как главные моменты истории. Но он понимал теперь, что ничто не случается единожды, что оба эпизода — из разряда постоянно повторяющихся; что из этой древней ямы тянется рука, отбрасывая тень на человека. И он стал видеть эту руку в своих снах, — которые отличались особенной живостью, когда он спал в ускоренном времени, — как протянутую лапу шестипалого монстра. Он начал осознавать опасность ловушки, в которой оказался.
Смертельную опасность.
Одна из странных книг, к которой он часто возвращался и которая постоянно заводила его в тупик, называлась «Взаимосвязь полидактилии и гениальности». Написанная человеком, лица которого он так и не разглядел ни при одном из его появлений.
Она обещала больше, чем давала, и намекала больше, чем объясняла. Идея книги была скучна и неубедительна, подпертая беспорядочным нагромождением сомнительных фактов. Она не убедила его в том, что гениальные люди (даже если согласиться, что они таковыми являлись) часто имели одну необычную особенность — лишний палец на руке или ноге или его рудимент. Он не мог представить, какие возможные преимущества эта особенность могла давать.
* * *
Книга намекала на величайшего из корсиканцев, который имел обычай прятать руку за отворот камзола; на жившего ранее странного командора, который никогда не снимал бронированную перчатку; на эксперта по самым разнообразным вопросам Леонардо, который рисовал иногда человеческие руки и часто руки чудовищ шестипалыми и, следовательно, сам мог иметь такую особенность. В книге было упоминание о Юлии Цезаре, крайне неубедительное, которое сводилось все к тому же. Приводился пример Александра, имевшего незначительное отличие от других людей; неизвестно, что это было, но автор доказывал, что именно шестой палец. То же самое утверждалось о Григории XIII и Августине Аврелии, о Бенедикте, о Альберте Великом и Фоме Аквинском. Однако человек с уродствами не мог принять священный сан; если они приняли его, значит, шестой палец был в рудиментарной форме.
Упоминались Шарль де Кулон и султан Махмуд, Саладин и фараон Эхнатон; Гомер (греческая статуэтка эпохи Селевкидов изображает его с шестью пальцами, которыми он тренькает на неопределенном инструменте в момент декламирования); Пифагор, Микеланджело, Рафаэль Санти, Эль Греко, Рембранд, Робусти.
Зурбарин систематизировал сведения о 8 тысячах известных персон. Он доказывал, что они были гениями. И что они были шестипалыми.
— По крайней мере, я в хорошей, хотя и скучноватой компании. Но что он имеет в виду, говоря о „трехкратном времени“?
Вскоре Винсент приступил к изучению клинописных глиняных табличек, хранящихся в Государственном музее. Серия табличек, посвященная теории чисел, терпимо разборчивая для Чарльза Винсента, накопившего к тому времени энциклопедические знания, имела пропуски и обрывалась на полуслове. В ней в частности говорилось:
«О расхождении основания систем счисления и вызванной этим путаницы, — ибо это 5 и это 6, и 10 и 12, и 60 и 100, и 360 и удвоенная сотня, то есть тысяча. Люди не отдают себе отчет, что числа 6 и 12 первичны, а 60 суть компромисс, сделанный из-за снисхождения к людям. Ибо 5 и 10 — более поздние основания, и они не старше самих людей. Говорят, — и верят этому, — что люди начали считать пятерками и десятками, отталкиваясь от количества пальцев на руках. Однако задолго до этого — в силу некоей причины — люди считали шестерками и дюжинами. А 60 — число для подсчета времени, делящееся без остатка на основания обеих систем счисления, потому что обеим системам приходилось сосуществовать во времени, хотя и не на одном и том же уровне времени…» — большая часть остального была разбросана. И так уж случилось, что, пока Чарльз Винсент пытался разложить сотни клинописных табличек по порядку, он стал невольным виновником рождения легенды о призраке музея.
