Дмитрий Биленкин
Импульс фантастики
Археологам повезло, раскопки, как известно, открыли им целую библиотеку древнего Вавилона. В ряду прочих уцелела одна глиняная табличка.
Когда прочитали этот документ, то выяснилось, что в нем канцелярским стилем изложен… сюжет «Мертвых душ»!
Да, да! Был в Вавилоне, оказывается, свой Чичиков (не мужчина, правда, а женщина), который не в книге, а в действительности спекулировал «мертвыми душами» с той же целью, что и гоголевский Павел Иванович.
Сначала этот факт не укладывается в сознании. Где Россия, где Вавилон, быть не может такого совпадения! Потом приходит простая мысль: почему, собственно, не может? Царская Россия и древний Вавилон, да, их разделяют тысячелетия и солидные расстояния. Но там и здесь господствовал примитивный подневольный труд, там и здесь были помещики, были рабы. Дуб, где бы и когда бы он ни рос, плодоносит желудями, никак не персиками. Сходное общее дает сходное частное.
Иногда не мешает вот так оглянуться, чтобы понять, как далеко я от чего мы ушли. За тысячелетия.
За века. За десятилетия.
Но если один век в главных своих чертах повторял другой и тысячелетия не приносили качественных изменений, то могла ли возникнуть и проявиться потребность в литературе, которая бы изображала иное состояние бытия, прозревала другое будущее?
Фантастическая литература возникла давно (сказки, легенды, отчасти мифы). Ничто не менялось в застывших рамках феодально-рабовладельческого строя или менялось мало, вывод Экклезиаста о вечной пoвторяемости событий казался неоспоримым, а люди продолжали выдумывать какую-то иную жизнь, где летают ковры-самолеты, где неизменно торжествует справедливость и текут молочные реки. Мечта, а может, отчасти и социальный наркотик? И все-таки и прежде всего мечта — прекрасная, пусть и наивная. Она расцветала где-то там, на небесах, в тридевятом царстве, в фантазии, поскольку в действительной жизни ей не было опоры. Литература невозможного, заведомо нереального; однако самим фактом своего существования она лишний раз доказывала, что тяга к иной жизни неистребима.
Что-то в этом есть от двигателя, который век за веком работал вхолостую! Вхолостую? Вряд ли. Все- таки это форма сохранения и передачи некоего импульса. Пока мы скорей всего не в состоянии ясно и точно изучить, каким образом претворенное в сказочную фантастику стремление к чему-то иному, небывалому, влияло на ход событий. Наверное, влияло.
Возможно, сильней, чем мы себе это представляем. Ведь за этим стоит потребность — и какая) Роль мечты, чаяний и надежд, воплощенных в образах сказочной фантастики, еще ждет своих исследователей.
В разбуженном средневековье возникают «острова утопии». О, это уже не сказки! Тут все серьезно. Тщательно расписано, как устроен город утопии, какое применение имеет там золото и каким правилам морали (очень жестким) следуют люди. Подхвачен и развит платоновский опыт «рационального устройства» общества, перед нами нечто вроде весьма детального социального чертежа. Но вот чего нет совершенно, так это технологии. Неясно, каким образом, под воздействием каких сил, благодаря каким закономерностям средневековое общество может перестроиться (или быть перестроенным) в соответствии с образцом. Все попытки описания перехода более чем наивны.
Перед нами — в новом обличий — фантастика. Та и уже не та, что прежде.
Время изменилось!
Жюль Берн не писал утопий. Он знал, что меняет мир: техника, наука.
Ибо жизнь уже дала тому доказательства! Фантастика обрела под ногами почву. Твердую и вроде бы надежную.
Иногда границы современной фантастики отодвигают далеко-далеко в прошлое. Настолько, что Жюль Берн и Брэдбери оказываются за одним столом с Апулеем (человек, превращенный в осла, — чем не фантастика?). Беглый, а потому грубый очерк, который здесь дан, надеюсь, все же показывает, насколько относительно такое соединение. Современная фантастика не тождественна древней.
Между ними примерно та[же разница, как между водой и льдом. Налицо единство материала и одновременно — полный разрыв свойств.
Герои Жюля Верна задумываются (правда, не слишком часто) о далеком будущем человечества. Интересен характер этих размышлений. В «Таинственном острове», например, речь заходит о том, что произойдет, когда иссякнут запасы каменного угля.
Спор на тему, иссякнут эти запасы или нет, быстро гаснет; да, иссякнут, неизбежно иссякнут — лет через двести пятьдесят-триста. А дальше что? Конец цивилизации? Ни в коем случае! Вместо угля люди будут сжигать воду, поясняет Сайрус Смит, и доказывает это. «Пока на земле живут люди, — заканчивает инженер, — они будут обеспечены всем, и им не придется терпеть недостатка в свете, тепле и продуктах животного, растительного и минерального царства».
Ни тени сказочного, ни тени утопии. Фантазия, выверенная трезвым расчетом. Полная уверенность в своих силах, абсолютная убежденность, что человек, владеющий наукой и техникой, — хозяин своей судьбы. Попутно другая, очень важная мысль: в сфере техники возможны, более того — неизбежны качественные изменения, вызванные самим ходом прогресса. Вывод, азбучный для наших дней, но в середине прошлого века очевидный лишь для проницательных мыслителей.
Кстати, Сайрус Смит с его фантастическим для того времени лозунгом «Вода — уголь будущего» оказался прекрасным футурологом. Правда, описанный им способ разложения воды на составляющие газы и использование их в качестве топлива не стал ведущим, хотя сама идея вполне жизнеспособна и, возможно, еще осуществится в широких масштабах. Но в принципе вода, сейчас мы это знаем точно, действительно «уголь будущего», неиссякаемый источник термоядерной энергии.
Во всем, что касается науки я техники, фантастика Жюля Верна демонстрирует свою силу в реальность.
Да, реальность: подавляющее большинство научно-фантастических идей Жюля Верна сбылось либо сбудется.
Минувшее столетие устроило ни всем проверку, современников лисателя результат этих экзаменов скорей всего. ошеломил бы. Факт примечательный…
Насколько зорко, однако, герои Жюля Верна видят горизонты науки и техники, настолько же туманны для них горизонты срциальные. То, что было главным и основным в утопиях, исчезло я научной фантастике на первом этапе ее развития. Она тушуется, едва дело касается социальных перспектив, ей нечего сказать об этих перспективах, а если она и говорит о них, то это довольно жалкое зрелище. Здесь она не чувствует под ногами почву, могучий метод фантазии-расчета не действует, ибо неясно, что и какой алгеброй надо поверять. Надежными кажутся лишь общие упования на благотворный «ход прогресса», который движется успехами техники и цивилизуется гуманно-либеральными идеями.
Жюль Берн, хотя, конечно, у него были предшественники (от Томаса Мора до Ф. Одоевского и Эдгара По), сформировал метод, который условно можно назвать «инженерной фантазией». И он же, судя по некоторым последним его произведениям, ощутил недостаточность и неполноту этого способа фантастико- реалистического отражения новой действительности. Следующий шаг был сделан прежде всего Уэллсом. Он нашел недостающую «социальную алгебру», Ею оказалась научная теория социализма, разумеется, в том виде, в каком Уэллс ее воспринял. На новом витке литературной спирали обозначился возврат к утопии, но возврат диалектический. В творчестве Уэллса и его последователей утопия в прежнем ее виде не возродилась да и не могла возродиться (даже чисто утопические произведения конца XIX века — скажем, Беллами — существенно отличались от утопий средневековья). Но с этого момента оформилась фантастика, в которой писательское воображение стартует по направляющим рельсам естественно-технических и социальных наук.
Что принесла с собой новая фантастика?
