пятидесятых годах на Ордынку часто заходил наш с братом Борисом приятель, сын писателя Евгения Петрова - Илья. Он - музыкант, литература и поэзия его вовсе не интересовали, но зато он был страстным футбольным болельщиком.
И вот однажды Анна Андреевна со смехом рассказала нам такое:
- Сегодня здесь был Илюша Петров. Я сидела на диване, а он в этом кресле. Ко мне он вообще никак не относится... Ну, сидит себе какая-то старуха и сидит... И вдруг я при нем сказала кому-то, что вчера у меня в гостях был Шток с Андреем Старостиным... Тут он переменился в лице, взглянул на меня с изумлением и сказал: 'Вы - знакомы со Старостиным?!!'
Уж коль скоро здесь появилось имя Евгения Петрова, я решаюсь упомянуть и Илью Ильфа. Он, как свидетельствуют его 'Записные книжки', познакомился с Ахматовой в доме моих родителей - Виктора Ефимовича Ардова и Нины Антоновны Ольшевской. Существует такая запись:
'Я подумал: 'Какая у Виктора строгая теща'. Оказалось, что это была Ахматова'.
'Зощенко и Ахматова были исключены из Союза писателей и обречены на голод. Число ругательных статей - четырехзначно на всех языках. Зощенко и Ахматова античные маски (комическая и трагическая)' (стр. 204).
Я, помнится, говорил Ахматовой о том, что общность ее судьбы с судьбою Зощенки отчасти была предсказана Гоголем в его знаменитом отрывке о двух писателях ('Мертвые души'):
'...высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движением...'
Но Гоголю не дано было предугадать, что они 'станут рядом' не где-нибудь, а у позорного столба.
'И 'вылеп головы кобыльей', который я видела в последний раз в день смерти Маяковского. Стену бывшей конюшни ломали. Серый двухэтажный особняк надстраивали' (стр. 224).
Ахматова, так любившая и ценившая архитектуру, научила меня замечать изуродованные надстройками старые дома - и в Петербурге, и в Москве. Я запомнил ее фразу:
- Всем домам - надо, не надо - стали надстраивать верхние этажи.
'Описать же для Вашего издания мое путешествие по Италии (1912 г.), к моему великому сожалению, не позволяет мне состояние моего здоровья' (стр. 227).
Как-то я прочел вслух понравившиеся мне строки из стихотворения Н. Гумилева 'Падуанский собор':
В глухой таверне старого квартала
Сесть на террасе и спросить вина,
Там от воды приморского канала
Совсем зеленой кажется стена.
- Это я ему показала, - проговорила Ахматова, вспомнив их совместную итальянскую поездку.
'Уладить книгу Шверубовичу
<...>
Звонила Виленкину о Вадиме' (стр. 258).
Шверубович - настоящая фамилия актера Василия Ивановича Качалова, ее и носил сын артиста Вадим. А Виталий Яковлевич Виленкин - один из 'ученых евреев' при Художественном театре - был с этим семейством особенно близок.
В этой связи мне вспоминается, как Ахматова, обучая нас с младшим братом вести себя прилично за столом, рассказывала такую историю. На званом обеде вместе с нею были В. И. Качалов и молодой еще В. Я. Виленкин, который машинально крутил в руках свою вилку. Качалов сказал:
- Виталий Яковлевич, сколько раз я говорил вам, что вилка - не трезубец Нептуна.
Поразительное описание знакомства с Мариной Цветаевой (июнь 1941 года): первый день - встреча на Ордынке, второй - у Н. И. Харджиева. И там - такое:
'Все идет к концу. Марина, стоя, рассказывает, как Пастернак искал шубу для Зины и не знал ее размеры, и спросил у Марины, и сказал: 'У тебя нет ее прекрасной груди'' (стр. 278).
В этих строчках содержится изумительная новелла под названием 'Три великих поэта и бюст Зинаиды Николаевны'. Один - сказал, другая - запомнила, а третья - записала.
И вот жуткий финал этого отрывка:
'Мы вышли вместе <...>. Светлый летний вечер. Человек, стоявший против двери (но, как всегда, спиной), медленно пошел за нами. Я подумала: 'За мной или за ней?''
Я вспоминаю, как еще в пятидесятых годах Ахматова чувствовала постоянную слежку. Иногда, если мы шли по улице, она указывала на шпиков, которые ее сопровождали...
Именно этим объясняется то обстоятельство, что записные книжки появились у нее лишь в самом конце пятидесятых, во время хрущевской оттепели. Я помню, она говорила нам:
- Вы себе не представляете, как мы жили. Мы не могли завести книжку с номерами телефонов... Мы дарили друг другу книги без надписей...
'Меж тем, как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (хотя еще долго смущали провинциальных графоманов), дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении. И, если бы он так рано не умер, мог бы видеть свои ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастернака, свое полузаумное 'Деду Лиду ладили...' у Хлебникова, своего раешника (шарики) у Маяковского и т. д.'. (стр. 282).
Я не мог знать этой записи в шестидесятых годах, но однажды поделился с Ахматовой своим впечатлением о стихах Анненского 'Прерывистые строки':
Зал...
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
Склеены...
Я выразил мнение, что это предвосхищает мазохистские поэмы Маяковского. Анна Андреевна отозвалась об Иннокентии Федоровиче:
- Он всех нас содержал в себе. Я первая это заметила.
Попутно вспоминаю то, что Ахматова говорила об известном пассаже из поэмы Маяковского 'Во весь голос':
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель нба дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
Вот ее слова:
- Он даже не знал, какая это в наше время роскошь - иметь каждый день чистую рубашку.
'Про 'Оду' - совершенно неверное суждение о ее близости к 'Вакханалии'. Здесь (т. е. в 'Оде') - дерзкое свержение 'царскосельских' традиций от Ломоносова до Анненского и первый пласт полувоспоминаний, там (у Пастернака) описание собственного 'богатого' быта' (стр. 297).
Пастернаковскую 'Вакханалию' Ахматова активно не любила, а потому так протестует против сравнения этих стихов с ее собственной 'Царскосельской одой'. Анна Андреевна даже придумала нечто вроде пародии на Пастернака:
Поросята в столовой,
Гости, горы икры...
(В 'Вакханалии':
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры.)
'Владислав Ходасевич (отзыв и из мемуаров. - Селедки)' (стр. 359).
Осенью шестьдесят второго года я впервые прочел книгу Ходасевича 'Белый коридор'. В частности, он там описывает, как ему пришлось в голодном Петрограде торговать селедкой. (Каждому писателю тогда выдали полмешка селедки, и В. Ф. пошел ее продавать, чтобы купить себе масла.) Приступая к торговле, Ходасевич вдруг увидел, что неподалеку от него из такого же точно вонючего мешка селедку продает Ахматова. При первой же встрече я пересказал это Анне Андреевне, она выслушала и произнесла:
- Вполне могло быть.
О Н. С. Гумилеве: '...от бедной милой Ольги Николаевны Высотской даже родил сына Ореста (13 г.)' (стр. 361).
Году эдак в шестьдесят пятом я пришел домой к Льву Николаевичу, у него сидел гость. Хозяин нас познакомил. Это был Орест Николаевич Высотский, Орик, как его называли люди близкие, и Ахматова в том числе.
А затем произошла некоторая неловкость. Я вспомнил и рассказал, как в 1956 году в Москве старая поэтесса Грушко с изумлением и любопытством разглядывала Льва Николаевича. А Ахматова, узнав об этом, сказала:
- Ничего удивительного. У нее был роман с Николаем Степановичем, а Лева так похож на отца.
Не успел я это произнести, как Орик с горячностью стал возражать:
- Это я похож на отца! Лева совсем на него не похож!.. Почему Анна Андреевна так сказала?.. Все говорят, что я на него похож!..
А Лев Николаевич дипломатично молчал.
'Вчера была Маруся. Как всегда чудная, умная и добрая. Я никогда не устану любоваться ею, как она сохранила себя - откуда эта сила в таком хрупком теле' (стр. 368).
Тут надобно заметить, что покойная Мария Сергеевна Петровых была родною племянницей (дочерью брата) самого стойкого и непримиримого к большевикам новомученика - Иосифа, митрополита Петроградского. Однако же об этом родстве она никогда при мне не говорила. Помню, только один раз она посетовала, что Корней Чуковский позволил себе какие-то антиклерикальные выпады.
- В двадцатом веке, - сказала мне Мария Сергеевна, - после того, что сделали в нашей стране с духовенством, это вовсе неуместно.
И еще один свой разговор с М. Петровых я запомнил. Мы обсуждали только что вышедшие из печати воспоминания об Ахматовой, которые написала М. И. Алигер. Там есть некая пространная казенно- патриотическая речь, которую будто бы произнесла Анна Андреевна в присутствии мемуаристки.
- Миша, - сказала мне Мария Сергеевна, - мы с вами оба знали Ахматову. Она не имела обыкновения изъясняться монологами.
'Среда: Миша, Наташа с дочкой, Люба, Толя. У Виноградовых. 7 1/2 (Машинистка)' (стр. 370).
В пятидесятых годах мой отец и Ахматова пользовались услугами машинистки, которая жила в одной из соседних квартир тут же - на Ордынке. Звали ее, помнится, Мария
