Метро

Богомол АлексейМетро

Алексей Богомол

Метро

Поймущему посвящается

Слово'Инферно' (Ад)

происходит от

латинского слова

'infernus', что

означает 'нижнее

место'.

( Энциклопедия )

'Кто виноват из них, кто прав...'

( несравненный Крылов )

Во избежание всяческих недо- и просто непониманий сразу скажу, что рассказ этот писался мной исключительно для петербуржцев. Прочитав его некоторые сочтут меня сумасшедшем, другие - плагиатором; одним рассказ не понравится как нечто среднее между плохим и откровенно ужасным, другие же, узнав знакомые мысли, будут от него в восторге. Разумеется, найдутся и гневные критики, и поймущие меня странновато-литературные романтики: как и всякий другой автор, я буду благодарен всем вам без исключения (ведь дурная слава она тоже слава). Спасибо.

Стоял холодный осенний день. Быть может, он был солнечным, и яркое солнце заботливо освещало город, бесчисленный раз отражаясь в стеклах старых домов; быть может, это был жутко неуютный, промозглый день, и ветер с утра до вечера гнал сизые волны Hевы, еще успевая при этом пошуметь в деревьях и каким-то образом умудряясь повыть в подворотнях; а может, это был один из тех сереньких, призрачных дней, которые порой случаются в нашем Петербурге. Hо ничего этого не знал Продавцов Иннокентий Афанасьевич, так как он возвращался домой в метро. Пожалуй, нужно сказать несколько слов о нем, так как в рассказе, лежащем перед вами, этот человек сыграет далеко не последнюю роль. Если бы у него спросили какая на улице погода, он бы ответил очень скучно: погода как погода; если бы к нему привязался (назойливый) рекламный агент, пытаясь поскорее избавится от надоедливых листовок, Иннокентий Афанасьевич пролетел бы мимо того не разговаривая и, искусно лавируя между ползущим народом, быстро бы скрылся впереди; если бы вы поинтересовались у него сколько времени, то сперва наверняка бы получили порцию настороженноусталых взглядов, а лишь затем - точный ответ (часы-то у него всегда с собой!). Он представлял собой типичного петербуржца: как обычно немного уставшего, немного задумчивого, немного спешащего, немного занятого. И, как всякий достойный петербуржец, для которого подземная ж/д является единственным развлечением бедного на гуляния города, ИА любил метро. Словом, наш герой был человеком весьма обычным: он смотрел в мир, но мира, простите за выражение, не видел. Идя в деловой толпе где-нибудь в центре города, вы встретите сотню подобных образчиков даже если этого вам не захочется. Вы узнаёте их по тому главному и неотъемлемому признаку, присущему, тем не менее, каждому из нас: как уже было сказано, они спешат. До сих пор никто не выяснил куда и зачем они так спешат, но, как говорится, факт остается фактом (читая этот рассказ вы, вероятно, найдете какой бы то ни было но ответ на этот вопрос). Их особенностью является то, что они всегда прячут глаза: смотреть по сторонам им кажется глупо, разглядывать прохожих - неприлично. Вот и идут они себе 'по своим делам', странно вперя глаза в плывущий впереди воздух. Скорее всего потому-то такие люди и составляют толпу, ведь в ней передвигаться крайне легко: глаз постоянно встречает или затылок, или плечи идущего впереди - смотря по росту (может быть вы замечали: у толпы нет ни начала, ни конца, а есть только стабильный и плотный строй Иннокентиев Афанасьевичей, спешащих со всеми вперед). Встретив на себе взгляд одного из участников этой каждодневной, добровольной демонстрации своей необходимости ('где-то там меня ждут!') вы почувствуете себя неуютно. Тусклый, дребезжащий взгляд надолго (до следующего квартала!) останется с вами. Как вы верно уже догадались, на самом деле, это был совершенно обычный, нормальный взгляд ИА: в нем нет ничего особенного, в нем вообще ничего нет. Иногда, когда нужно побыть одному, хочется попасть в такую обычную толпу, хочется зарыться в ней, забыться и куда-то бежать по течению. Очнувшись от забытья, обычно обнаруживаешь себя в метро. Станции метрополитена являются магнитами для таких масс: они затягивают их по всему городу, чтобы затем выкинуть где-нибудь подальше...

Снаружи свистит и грохочет подземная ночь. Черные кабели, извиваясь и сплетаясь, тянут свои тела на многие километры. Иногда они прерываются какими-то непонятными проходами, темными дверями, которые никто не открывал уже наверно лет десять, о чем суетливо кричат грязные и ржавые замки. То тут, то там мелькают лампы, проносятся пыльнобелые таблички. Что-то приковывает взгляд к тому, что творится за окном, но когда отрываешь взгляд от окна и смотришь на других пассажиров, то диву даешься сколько же здесь, в метро, столь разных людей со столь разными судьбами, проживших столь разные жизни. В метро все приходит в свой упорядоченносоциалистический строй, о котором так мечтали и мечтают Великие Люди: нищая старушка (думаюшая о том, сколько денег у нее в кошельке) сидит рядом с господином ( --- ) в итальянском плаще; он в свою очередь соседствует со студентом ('как бы достать нужную книгу...'), явно прошедшем в метро по библиотечному читательскому билету; рядом с тем сидит пожилая женщина ('скоро Рождество...') в какой-то невообразимой шляпке, которых в любой толпе из десяти десять. Любой человек, богат он или беден, прекрасен он или ужасен, вошедши в метро, начинает крутиться в каком-то особом водовороте событий и действий, строго исполняя отведенную ему роль: сначала, применяя нехитрые научно-технические средства, он пройдет мимо унылой контролерши, затем, на эскалаторе, будет с интересом рассматривать едущих вверх людей, потом потолкается, залезая в вагон, и, наконец, счастливый и довольный, покинет эту всеобщую коммуникацию Петербурга. Вообще-то метро нравится всем. Особенно в холодную, адски редкую в Питере холодную погоду. Метро обладает теплом и многолюдностью и вообще всем тем, что привлекает людей. Единственный недостаток имеющий место быть у этого замечательного вида транспорта - эта та быстрота, с какою душный поезд, величественно открывающий двери на остановках, доставляет граждан к месту назначения. С видимым неудовольствием они покидают это место.

Привычные люди остаются довольными после общения с ним.

Итак, начнем нашу экскурсию по метро. Подойдя к зданию станции, сокрушаем напор входной двери и, обдуваемые легким бризом с несколько техническим привкусом, мы попадаем в метро. Первое, что бросается в глаза - движение. Ах, как рад был бы герой Жюля Верна увидеть свой девиз 'Mobilis in Mobile' в практическом применении! И странно, и действительно: ничто не сохраняет свое место, все плывет и исчезает, волнообразно уходя в прошлое; даже будочка контролерши сегодня как будто уже немного дальше от выхода, чем вчера. Остановимся... 6 утра. Морщась и ежась от утреннего холода, наша бравая милиция заступает на дежурство. Станция пуста, только блестящие полы тускло отсвечивают. Снаружи гудит и расцветает утро, но здесь его еще нет; здесь другой мир, иное измерение; здесь все происходит немножко не так как это было бы там, за прозрачными дверьми, там, откуда мы ушли, там, в Санкт-Петербурге. Мы вдыхаем уже не тот воздух, мы вдыхаем неповторимый воздух метро с тем самым техническим привкусом - его дыхание; мы уже почти не ходим сами - нас постоянно везут; мы совершенно бездумно движемся по подземным переходам, совершенно бесчувственно глазеем на нищих; мы не задерживаемся - мы знаем куда и зачем идем; мы привыкли. Погрузившись в другой мир, мы все еще помним о том, нашем мире, в котором где-то там стоит наш дом; где остались близкие нам люди, но метро ненасытно. Оно требует жертв. Спускаясь вниз, порой забываешь то, о чем думал, мысли оказываются в совершеннейшем разбросе, глаз не в состоянии ни на чем задержать свой бег; что-то странное происходит здесь, что-то весьма характерное и привычное, что-то, чего нельзя понять, нельзя увидеть, нельзя объяснить... Hо, продолжим. Постепенно просыпается утро и яркое солнце уже одним лучом заглядывает в окна станции. Чаще стучат трамваи, раздаются всегдашние утренние звуки, в воздухе разливаются всегдашние утренние запахи. Hастроение, будто сговорившись с утром, миг за мигом хорошеет. Все вещи немедленно начинают будить и разбивать неугомонно наваливающуюся дремоту. Сон пугается, злиться, вопит о нетактичности и бесцеремонности и проваливается в какую-то масляную кашу - вестницу нового дня. Затем, исчезает и она. Становится не то чтобы холодно, но холодно как-то по-особенному, по-утреннему. Этот холод гнездится не в крохотных мурашках по всему телу, а самой душе, переохладившейся долгим и затягивающим забытьем. Глубоко вдохнув, открываешь глаза. Свет! Свет, раньше казавшийся таким бледно-розово-призрачным зайчиком стал огромным, ярчайшим монстром, сразу сожравшем всю сетчатку. Зашаркали ноги, полились голоса. Минутная стрелка нехотя перевалила время в следующий час. 7 часов.