предполдничный моцион.
- Иронизировал надо мной, негодяй, - возмущенно рассказывала Степанида. - К нему-то посреди ночи не ломились.
Ей пришлось совершать марш-бросок через дюны, пока по зыбучим пескам она не выбралась в тыл нашего корпуса. Черный ход, однако, оказался заколоченным, и в результате вся передислокационная операция Степаниды пошла коту под хвост. Деваться было некуда, и она гордо двинулась через главный вход на глазах у бесстыдника Кондакова и примкнувшего к нему Провского.
Электронные часы на руке Степаниды пропищали шесть раз, когда мы, наконец, сели к письменному столу. Тут выяснилось, что моя соавторша не принесла с собой проект.
- Наверное, у Сашки остался, - предположила она. - Ты бы сходил, а то там... этот кобель...
- Заново напишем, - сказал я. - Все равно плохой был проект. А кстати, Самохина, кто такой Ренат Галимов? Ты же всех знаешь...
- Ренатик? - оживилась Степанида. - Ренатик - это чудо.
Я поморщился.
- Он великий башкирский поэт, - торопливо добавила Степанида. Лауреат Ленинской премии. Или Государственной. Не помню.
- Так-таки великий?
- Говорят. Никто точно не знает, он же по-башкирски пишет. Но в Уфе ему памятник стоит.
Тут я вспомнил, что у одного московского поэта есть попугай, который умеет произносить только одно слово: 'сюрреализм'. Пьем, к примеру, водку, по телевизору идет 'Сельский час' или 'Девятая студия', а попугай долбит свое: 'Сюрреализм, сюрреализм!..' К месту пришелся бы сейчас этот самый попугай.
- Не может ему памятник стоять, - сказал я. - Он живой. Причем настолько живой, что час назад просил у меня три рубля на закуску.
- Ренатик - здесь?! - радостно всполошилась Степанида. - В каком корпусе?
- В нашем. В шестом номере.
Степанида поднялась со стула.
- Забегу к нему, - решительно сказала она.
- А телеграмму, блин... Пуладику... кто будет писать? - разозлился я.
Самохина посмотрела на меня уничтожительно.
- Грубый ты, Балаховский, - заявила она. - Ты, наверное, не дал ему три рубля.
- Три не дал, рубль дал. Садись на место, а то я вообще не буду с тобой писать эту вонючую телеграмму.
- Ну и не пиши. Тоже мне... вонючую... От своего имени, конечно, ты не вонючую напишешь...
- Уж не сомневайся.
- Так, да?
- Именно. Блин, ты сядешь или нет?
Степанида явно колебалась.
- Может, я хоть на минутку забегу?
- Напишем - и хоть на ночь туда иди.
При слове 'ночь' моя соавторша внезапно погрустнела.
- Ночью опять Кондаков будет ломиться, - сказала она. - Кошмар какой-то... Слушай, Балаховский! Может, ты посидишь у меня до утра?
- Это смелое предложение, - заметила моя жена, отрываясь от чтения газеты 'Диена' на латышском языке. Латышского она не знала, но все же находила такое времяпрепровождение увлекательным.
- Ириша, я же не в том смысле... Хочешь, приходи с ним вместе.
- Степанида, не создавай людям проблемы, - посоветовала жена. - Будь проще, впусти Кондакова. Как коммунист коммуниста.
- Ну вас... - рассердилась Самохина. - К вам - как к людям...
- Четверть седьмого, - заметил я. - Сорок пять минут до ужина. Мы будем писать телеграмму?
- Будем... - обреченно сказала Степанида и вернулась за стол.
Я придвинул 'Эрику' поближе, вставил лист бумаги.
- Есть хорошее начало, - сообщила Степанида. - Типа, мы пишем вам с морского побережья, где шелест волн напоминает о шелесте струн вашей гитары. Все-таки он человек с тонким вкусом.
- Кондаков? - не удержалась Ирина.
Тут я цыкнул на нее, и жена снова погрузилась в чтение 'Диены'. Но роковое имя уже было произнесено.
- Балаховский, - жалобно заныла Самохина, - а может, все-таки посидишь у меня ночью? У меня 'Сибирская' есть, я пельменей сварю в чайнике...
- Что мне твоя 'Сибирская'? У Галимова шесть литров башкирского спирта есть.
- Да? Тогда я, наверное, вправду у него переночую. Или у Гурко. Хотя они оба приставать будут. Еврей да татарин - два сапога пара.
- Ты белены объелась, Самохина? - всерьез разозлился я. - Во-первых, Кондакову сегодняшнего скандала хватило по уши, не полезет он к тебе. Во-вторых, Галимов не татарин, а башкир, ты сама сказала...
- Ну, башкир, один хрен.
- ...А в-третьих, Гурко - потомственный русский дворянин и правнук фельдмаршала. Он князь, да будет тебе известно.
- Ой, прям! - каким-то невероятно развязным тоном сказала Самохина. - Упасть и валяться. Гурко - князь! Это же псевдоним, лапа! Его фамилия Гурфинкель. Ты на нос ему посмотри.
- Причем тут нос? Почему Гурфинкель? - растерялся я.
Жена уронила 'Диену' и нервно захохотала.
- При том и нос, что Гурфинкель, - продолжала Степанида. - Ты меня знаешь, Балаховский, я не антисемитка, я с Раей Шехтман дружу, и с Меркиными. И когда Шифриновича исключали, я воздержалась, ты помнишь. Просто не люблю, когда срули под русских косят.
- Он же Иванович! Что, Сруль Иванович?
- Израилевич, - поправила Степанида.
Превращение Александра Ивановича Гурко в Сруля Израилевича Гурфинкеля подействовало на меня угнетающе. И так сумасшедший день, а тут еще... Перебор, ох, перебор...
- Впрочем, - сжалилась Самохина, - насчет Сруля и Израилевича - это для образности. Но уж конечно не Иванович. А что Гурфинкель - руку на отсечение.
- Смотри, что выходит, Степанида, - переведя дух, сказал я. - В нашем гребаном ДТП имени товарища Райниса кроме тебя и Кондакова русских нету вообще.
- Галимов русский.
- Какой он русский, если он башкир?
- Ну, башкир ведь, не еврей. А Петров?
- Петрова исключаем. Он, как оказалось, в душе узбек.
- Ты к чему клонишь? - насторожилась Степанида. - К тому, что я должна по причине славянского братства переспать с этим козлом Кондаковым?
- Да не надо с ним спать! Просто я к чему... ну, постичь мотивы... не случайно он к тебе ломится. В чуждом окружении он чует родственную душу.
- Это я и без тебя понимаю, - сказала Степанида.
- Полседьмого, - вмешалась жена. - Вы писать-то будете?
Степанида насупилась.
- Будем! - решительно сказала она. - Давай, Балаховский, пиши про шелест волн.
- Цыц, Самохина, - огрызнулся я. - Ты посиди тихо. Сам напишу.
Степанида, конечно, не сидела тихо. Она включила телевизор.
Вообще-то в писательских Домах телевизоров не держали. Считалось, что они отвлекают мастеров художественного слова от творческого процесса. Правда, ходили слухи, что в номерах у секретарей Союза стоят многопудовые 'Рубины'. Тут я ничего не могу сказать. Однажды меня затащили в такой номер, хозяин
