Гейман Александр
Овидий
Александр Гейман
Овидий
- Вспомнил!
Весь в холодном поту Марк Юний Крисп присел на постели, тяжело и часто дыша. Его сердце колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. И было от чего: Марк Юний наконец вспомнил, кто он и откуда.
Брета, женщина, делившая с ним кров и ложе, чутко пошевелилась, но Юний уже прилег обратно. Чудовищное усилие воспоминания и невероятная тяжесть вернувшейся вдруг памяти отняли у него все силы, и Юний бессильно вытянулся на тряпье, покрывавшем лежанку.
Хотя... хотя какой он, к Абинту, Марк Юний? Он... как это произносится на их языке? Да нет, тут, пожалуй, и звуков-то таких нет, в их дикарских наречиях. Это не благородный язык Дзиангаутси, его родины. Острая тоска накатила на Юния, и он заплакал - беззвучно, но не сдерживая себя.
Он-то думал, что все началось с идиотской побасенки про племянницу жены цезаря, которую он, захмелев, рассказал на дружеской пирушке. Даже у стен есть уши, а тут все стены были из этих ушей - в доме полно было случайных гостей, не говоря о рабах и домочадцах. Официально, конечно, его осудили не за это, а за распущенную жизнь,- семья Юния заступилась как могла, и не один миллион сестерциев покинул казну любимого дядюшки. Юния не предали смерти, не казнили отрезанием языка, не продали на галеры - всего только ссылка в эту варварскую страну, к скифам в их Киммерию, или нет, западней, здесь жили не скифы, а... Да какая разница, как они себя называли, эти варвары? Это были лесные дикари в грубых холщовых одеждах или, зимой, и вовсе в шкурах зверей, с их примитивным бытом, живущие в лачугах, едва не землянках, где через загородку соседствовали козы и люди. Они выжигали лес и сажали там свой ячмень и рожь, а когда поле приходило в негодность, уходили и селились где-нибудь в другой чаще. Ни письменности, ни городов, ни школ, ни муз, ни... да что говорить! Что за глушь, что за медвежий угол, о боги, боги!..
Юний и вправду не знал толком, в какой именно край и к какому народу занесла его немилость цезаря. Не только незнание языка было тому причиной. Брета, его женщина, сносно говорила по латыни, и она как- то рассказала ему, что они какое-то особое племя, осколок каких-то древних родов, будто бы живших тут еще до гетов и готов, кельтов и сколотов, германцев и скифов. Кажется, это были все-таки кельты... а вообще-то, какая разница? Селение ее племени, так объясняла Брета, входило теперь в состав племенного союза под началом Брода, варварского вождя, и считалось частью его народа. Самого Брода, впрочем, Юний видел пару раз - впервые, когда Юния доставили в его городок. Центурион Тит Авсоний изложил дружественному вождю, стерегущему границу империи, суть дела: Юния надлежало держать под надзором где-нибудь в отдаленном углу, а Броду - раз в год получать приличную сумму на прокорм изгнанника- римлянина - ну и, конечно, кое-что из нее шло Броду за его хлопоты. Все это Брод и исполнил: отослал Юния в самое отдаленное селение, где жил народ, еще более темный и дикий, нежели его собственный. На ужасной латыни советник Брода пересказал Юнию его условия.
- Тебе, ромей,- дружелюбно излагал местный цезарь,ничего не угрожает. Живи как можно дольше, а то,- загоготал Брод,- я перестану получать ежегодную плату! Делай, что хочешь, охоться, гуляй.
Он посмотрел на римлянина и подмигнул:
- Я скажу, чтобы тебе там у Граба дали хорошую женщину и кормили как следует. Геть! Любой из моих людей будет тебе завидовать: ешь да гуляй. А бежать,- снова ухмыльнулся Брод,тебе некуда.
Это было правдой: вернуться домой Марк Юний не мог, а покидать пределы земель Брода было смертельно опасно. Хорошо, если бы его вернули Броду за выкуп, а то могли попросту съесть - Брета говорила, что иные из их соседей германцев не чуждаются людоедства.
Так Марк Юний пережил ужасную осень и ужасную зиму в этом варварском селении. Брета, молодая еще вдова с двумя детьми, охотно приняла его в дом - еще бы, стряпая Юнию, она и сама могла подкормиться. Племя, конечно, помогало ей после смерти мужа, но жили эти трое все-таки впроголодь. Юнию повезло еще и в том, что его хозяйка знала латынь - ее угораздило прожить несколько лет в Галлии, в римском городке-крепости, туда занесла ее судьба - и вот позже, уже в молодые годы, она чудом вернулась к своим: человек из их селения оказался с небольшой группой торговцев в этом городке. Брета и Зимин узнали друг друга, и он задешево сторговал ее у хозяина. Тогда Брета была незавидным куском - тощий голенастый цыпленок, не обещающий в будущем хозяину ни сладких утех, ни рабочей сноровистости. А вот теперь это была крепкотелая баба, хоть куда в любви и работе, и многие из молодых парней и впрямь завидовали Марку Юнию. Он тут, по их мнению, жил как на островах блаженных - ни работы, ни заботы о куске хлеба, да еще Брета под боком счастливчик, да и только!
А этот счастливчик был близок к сумасшествию или самоубийству. Он, гражданин великого Рима, баловень семьи, один из тех, кто составлял золотую молодежь вечного города, он, кто выплескивал вино, если оно было на одну кислинку кислей положенного, и кто переодевал тогу из-за одной некрасивой складки,- короче, он, Марк Юний Крисп, теперь должен жить один среди зверских морозов, грязи, вони бок- о-бок с овцами и козами! Ме-а-а!.. О боги, боги!..
От самоубийства его удерживали не только ласки и забота Бреты. Ему все время казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то, что способно вырвать его из этой злой неволи. И вот, теперь он это вспомнил - и выяснилось, что все еще хуже, гораздо хуже, чем он думал. Эта культурная римская жизнь, по которой скучал сибарит Марк Юний, эти блага роскоши, эта цивилизация и утонченность, эта образованность и лоск были еще худшим дикарством в сравнении с Дзиангаутси, чем это селение варваров против жизни в Риме. Он был не просто чужаком здесь, он был чужаком и изгнанником вдвойне: вся эта планета была чужой, и весь ее мир был одним дикарским медвежьим углом.
Не сдержавшись, Марк Юний застонал и вновь дал волю слезам. Он, самый талантливый диадзиаль, чудослов империи Дзиангаутси обречен кончить дни на козьих шкурах в дикарской хижине дикарской планеты! И ведь за что, о Абинт?!. За невинную ребяческую выходку, легкую шалость - другим с рук сходили куда более серьезные проступки.
А что сделал он? Пустяк - на празднестве в честь десятилетия своего первенца к собравшимся гостям вышел император, и, когда он открыл рот для ритуального приветствия, из него высунулся длинный красный язык и стал вытягиваться из уст иператора в виде бесконечной красной ленты. Эта красная лента взмыла в воздух и стала слагаться в надпись - слова приветствий срывались с августейших губ, но достигали гостей не в устном, а письменном виде. Затем император стал переливаться всеми цветами радуги - и вдруг лопнул, взорвался на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом. Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император, проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.
Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость, в этом оскорбительного для трона, императорского достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы, скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза, предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо, это был только повод, настоящая причина была, конечно же, другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать, ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но, видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О тэмпора, о морэс!
Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить. Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки повезло? - его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже. А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.
