импульсы могут передать сигнал о смерти тела - тебя уже нет, а ты ещё не знаешь об этом - и несколько миллиардных долей секунды твое сознание продолжает существовать без тела, в полной пустоте. Что оно успевает понять? Может быть, оно успевает понять все - успевает все простить, оправдать и благословить? Даже боль и собственное уничтожение?
Там никого нет, под деревьями. Бессмысленно бежать туда. Еще одна пачка тел, упакованных в пленку, вывалилась из домика.
Дробь-третий спрыгнул с откоса и свалися прямо на людей; хотел подняться, но поскользнулся и свалился ещё ниже. Заполз под груду тел так, чтобы не видеть неба. Прямо над его головой были лица людей, лица за плотной пластиковой пленкой. У каждого - огромная рваная дыра над левым глазом; дыра совершенно не кровоточит и сквозь неё видно что-то розовое в прожилках, может быть, мозг. Люди ещё живы, их слабые пальцы пытаются разорвать пленку, их губы пытаются вдохнуть остатки воздуха, хотя воздуха меньше, меньше и меньше, его уже нет. Но их глаза мертвы, так никогда не выглядят глаза живых людей. Ближе всего к Дробь-третьему лежала та самая девчонка, которая ещё недавно ехала с ним в автобусе и сидела на чьих-то коленках; сейчас её глаза ещё светились отраженным блеском уходящей жизни, а губы пытались что-то рассказать; ничего не слышно сквозь пленку; Дробь-третий достал маленький напильник, заточенный на конце как оружие; проткнул пластик и сделал в нем дыру. Ее губы шевелились, но звука не было, как в сломанном телевизоре.
Дробь-третий стал читать по губам.
- Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже. Я жила на девятнадцатом этаже... - повторяли губы.
Он стал колоть её напильником, чтобы прекратить мучение; напильник входил глубоко, на целую ладонь, но тело все равно не хотело умирать, оно дергалось и жило; оно хотело жить; он знал, что надо ударить в дыру над глазом, но не мог этого сделать.
Пройдут часы; овраг будет засыпан землей, в землю бережно вложат мягкие белые корешки маленьких елей. Сейчас он понял почему ели: Рождество это конечно; это само собой, что те люди любили Рождество, но ели - это ещё и символ вечности; они долго растут, они вырастают громадными, неподвижными и величественными, как живые монументы вечной и нерушимой системе; когда система садит ель, она говорит людям, что собирается тревожиться о них ещё как минимум тысячу лет, - ещё тысяча лет нежной заботы, пристального внимания, добросовестного ухода и присмотра; тысяча лет - именно столько растет Благородная, Великолепная или Серебристая ель, а Великолепная в старости не уступает в росте даже самым громадным секвоям. Пройдут часы; наступит безмятежный вечер, и в теплом синем небе засветятся спутники. Вечерами их так много, что великолепное небо кажется все засыпанным серебристо-синими песчинками - будто в небе рассыпана соль; из-за спутников не видно звезд; и только поздно ночью, далеко заполночь, спутники гаснут и ночь наконец-то становится темной, звездной, страшной, люди закрывают окна и опускают занавески потому что им кажется, что их защита, забота, их всесильный щит исчез и они снова одни в пустой, неудобной и недобной вселенной как тысячу или десять тысяч лет назад.
Но это не так. Хотя спутники и не видны, они не исчезли, они так же вьются роями в ближнем космосе, перемигиваются огоньками, обмениваются сигналами на всех частотах, пищат, хныкают, цокают, клацают, стрекочут, лязгают, строят новые благородные планы и планета счастливых людей, счастливых улиц, счастливых городов, счастливых материков и островов, планета могучей неподвижности летит в сторону ещё большего счастья.
И это ли не хэппи-энд?
