Другое дело -- воровать старые аккумуляторы в МТС, чтобы свинец из них переливать на битки, это и мы делали.
Все наши игры были военными: с разведчиками, пленными, землянками, штабами, трофеями. Спасибо нашим тогдашним учителям военного дела и физкультуры: они наши стихийные сражения превращали в увлекательные состязания по скорости разжигания костра, переправе через реку и чтоб сохранить сухими спички, по ориентированию в лесу по компасу, а зимой -- по бесстрашному катанию с крутых гор и прыжкам через трамплин. Так и говорили: через трамплин, а не с трамплина. Эти трамплины можно было и объехать, испугавшись в последний момент. Еще бы не испугаться: на нем так подбрасывало, что земля, покрытая снегом, долго летела под тобой где-то внизу. Тут уж мы давали фору ленинградцам.
Детдомовцы стали бывать и в наших домах, а мы ходили к ним. Помню случай, когда один мальчик стал настолько своим в многодетной семье, что его уже не отличали от своих и он стал называть мамой маму своего друга. Также помню, как инспектор роно взяла на воспитание троих мальчиков. Они выросли у нее, одинокой, не имевшей своих детей.
А тот первый мальчик рос и рос в многодетной семье, и ему уже было лет четырнадцать, когда его разыскала настоящая мать. Она приехала вся такая нарядная, с подарками. И он, ее сын, сказал ей:
-- Я понимаю, что вы моя мама, но я от своей мамы никуда не уеду.
Эта женщина пожила у них несколько дней, пыталась помогать по хозяйству, ходила с сыном пастушить корову и теленка, потом уехала. От нее потом часто приходили посылки. Им, многодетным, это очень помогало.
Уже нет того детского дома, только стоит на этом месте памятный знак, и еще иногда приезжают в село бывшие детдомовцы, седые мужчины и женщины, приезжают на свою вятскую родину.
Дежурная
Признаки сегодняшней демократии примитивны, как хрюканье: воровство, вранье, развитие жадности, злобы и... и непрерывный страх быть обворованным и убитым. Мы же, прежние русские, как были, так и остались добрыми и доверчивыми. В подтверждение я расскажу случай, бывший со мною в Великом Устюге.
Великий Устюг -- город, увидев который понимаешь, что всю жизнь он будет для тебя мерилом красоты. Стоящий у слияния рек Сухоны и Юга, образующий из этого слияния могучую Северную Двину, Устюг незабываем. В городе много церквей. В одной из них потрясающий воображение своими экспонатами краеведческий музей. В Устюге, как известно, промысел северной серебряной черни, Устюг -- родина беспокойных первопроходцев, в городе дары со всех стран света. Нынче вспомнили все-таки, что дед Мороз ни из какой не из Лапландии, а из Великого Устюга. Так вот, я пришел в музей и понял, что в него надо не прийти, а приходить. Выбрал время с утра назавтра, вооружился блокнотом и старался побольше запомнить. Иконы, золотые, серебряные оклады, утварь, богатство купеческого и крестьянского быта, расшитые бисером и жемчугами наряды девушек, а уж драгоценностей было любых мастей.
В тишине я услышал, как зазвонил телефон дежурной. О чем ей говорили, я не понял, но то, что она встревожилась, было ясно.
-- Ой, -- говорила она, -- ой, не успею, обед только через час. Ох ведь, ох ведь! -- она положила трубку.
Я стоял у камня, на котором подвизался устюжский юродивый блаженный Прокопий (в Москве придел, освященный во его имя, находится в церкви Малого Вознесения на Никитской, наискосок от консерватории), и увидел, как ко мне подошла дежурная.
-- Ой, молодой человек, -- сказала она, резко занижая возрастные оценки, -- ой, ты долго ли еще будешь смотреть?
-- А вы уже закрываете?
-- Нет, мы по расписанию, нельзя закрывать. Я знаешь чего тебе скажу? В кооперации дают гречку. Подружка звонила. Но ей не дадут четыре, сама берет, надо со своими заборными книжками. Ой! Знаешь чё, -- решилась она. -- Ты побудешь еще минут двадцать? Побудь. Я же вижу -- интересуешься. Я быстро сбегаю. Мне уж очень надо гречки: от диабета, и хозяин любит, в армии, говорит, привык. Побудь, а? Если кто придет, пусть билеты оторвут, а школьников так пускай, сэкономят пусть. -- И дежурная поспешила к выходу, напоследок крикнув: -- Без меня не уходи!
И вот я остался один вместе с этим несметным богатством серебра, золота, жемчугов, бриллиантов, золотого шитья, икон, фарфора, хрусталя...
Конечно, я не был похож на грабителя, но кто на них похож, сейчас как раз грабители и убийцы выглядят очень интеллигентно. дело в другом. Дело в русском доверии человека к человеку. Скажут: вот сейчас гречка доступна, на всех прилавках. Нет, скажу, как раз она стала недоступна. Эта же дежурная сейчас на нее только смотрит сквозь стекло витрины. Многое еще можно сказать, но не буду. Только помню тишину церкви, мерцание золота в лучах солнца и камень. Камень блаженного Прокопия.
Тяжелый случай
Писатель А., коммунист с почтенным стажем, женатый на писательнице-коммунистке, очень дорожил членством в КПСС. В дни уплаты партвзносов они с супругой приходили в партком торжественные и при наградах. Он давно ничего не писал и не печатал, платил всегда только с суммы персональной пенсии. И вот произошел ужасный случай: писатель потерял партбилет. Он даже слег от переживания и больше не встал. Платила за него взносы жена.
Но реагировать на пропажу партбилета партком был обязан. Учитывая возраст, заслуги и болезнь, ограничились простым выговором без занесения в учетную карточку. Дубликат выписывать не спешили, так как знали, что никто не вечен. И точно -- писатель умер. Его похоронили, вдове выдали пособие, а на смену выбывшему члену приняли двух новых.
История с пропажей на этом не кончилась. Однажды в партком явилась вдова и сообщила, что требует снять с умершего мужа выговор, ибо партбилет не утерян, он лежит в кармане костюма, в котором писателя похоронили. Она это помнит точно, ибо всегда муж надевал хороший костюм, когда ехал платить взносы, а тут зять подарил ему свой костюм. Писатель надел подарок, поехал в партком, там хвать за карман -- нет краснокожей книжицы.
-- Он был рассеянный, он представить не мог, что билет в другом костюме, -- возбужденно и радостно говорила вдова, -- я требую раскопать могилу, я отдам партбилет на родину писателя, в музей. Требую! Или раскопаете, или я дойду до Брежнева.
Сколько же крови и нервов стоило это дело парткому! По какой графе отнести расходы? Как сформулировать снятие выговора? Но вдова стояла насмерть:
-- Я не позволю испортить ему биографию, она у него как стеклышко, она такой и должна остаться. Как же нам, на каких примерах воспитывать молодежь? Именно вы этим выговором свели его в могилу.
Как ни уговаривали эту вдову -- ведь раскопала! Ведь доказала! Добилась, конечно, оплаты труда могильщикам.
И уж тут, естественно, выговор с умершего коммуниста сняли. Посмертно.
Авторучка
Мне подарили красивую авторучку. Очень. Такую красивую, что ею я писать не осмеливался, но с собою возил. Приехав в Троице-Сергиеву лавру, вначале, как всегда, пошел к преподобному Сергию в Троицкий собор. Взял у монаха листочки чистой бумаги, достал красивую авторучку и ею написал имена родных и близких для поминовения о здравии у раки преподобного. На столе были и другие ручки, и карандаши, но ручки уже были исписанными, а карандаши притупившимися. Это я к тому, что люди подходили и тоже писали свои памятки. У меня попросили ручку, я отдал, а сам пошел в храм, к гробнице.
Там почти всегда очередь, но такая благодатная, такая молитвенная, что очень хорошо, что очередь. Читается акафист преподобному, поется ему величание, а между ними всегда-всегда звучит молитвенный распев: 'Господи, помилуй'. Поют все. Особенно молитвенно поет монах, которого привозят сюда на коляске.
Приложившись к мощам преподобного, отдав дежурному монаху памятки, я вышел и хотел взять свою авторучку. Но к ней уже была очередь. А я торопился и подумал, что зайду за ручкой потом. Но и потом ручка не простаивала, и мне было как-то неловко заявлять, что это моя ручка. Она уже стала не моей, а общей. Я подумал: сколько же ею уже написали имен, сколько же с ее помощью вознесется горячих молитв о здравии болящих, о прозрении заблудших, об утешении страждущих! И разве я что-то могу равное написать этим памяткам? Нет, конечно.
Решив так, я порадовался за ручку: каким же счастливым делом она занята -и пожелал ей долгой жизни.
Муська
Муська -- это кошка. Она жила у соседей целых восемнадцать лет. И все восемнадцать лет притаскивала котят. И всегда этих котят соседи топили. Но Муську не выбрасывали: хорошо ловила мышей.
Муська после потери котят несколько дней жалобно мяукала, заглядывала людям в глаза, потом стихала, а вскоре хозяйка или хозяин обнаруживали, что она вновь ждет котят, и ругали ее: 'У, зараза!'
Чтобы хоть как-то сохранить детей, Муська однажды окотилась в сарае, дырявом и заброшенном. Котята уже открыли глазки и взирали на окружающий их мусор, а ночью таращились на звезды. Была поздняя осень. Пошел первый снег. Муська испугалась, чтоб котята не замерзли, и по одному перетаскала их в дом. Там спрятала под плиту в кухне. Но они же глупые, выползли. И их утопили, уже прозревшими. С горя Муська даже ушла из дому и где-то долго пропадала. Но все же вернулась.
Хозяева надумали продавать дом. Муську решили оставить в доме: стара, куда ее на новое место. Муська чувствовала их решение и всячески старалась сохранить и дом, и хозяев. Наверное, она думала, что они уезжают из-за мышей. И она особенно сильно стала на них охотиться. Приносила мышей и подкладывала хозяевам на постель, чтоб видели. Ее за это били.
Утром Муську увидели мертвой. Она лежала рядом с огромной, тоже мертвой крысой. Обе были в крови. Крысу выкинули воронам, а Муську похоронили. Завернули в старое, еще крепкое платье
