Аппаратура, между прочим, - не воздушный шарик. А эта парочка заявилась только в одиннадцать. Андрей мне сразу понравился. Иван же начал с того, что прихватил за талию. Ненавижу фамильярность. Всю дорогу я подчеркнуто не замечала Ивана, говорила только с Андреем. Терпеть не могу, когда клеятся с полоборота.
Потом я, правда, успокоилась. Между этими двумя что-то было, явно. Люблю геев. Они безобидные.
Материал мы сделали.
Снимки мои понравились. Мы стали работать с Юлькой - в паре.
Потом я узнала, что Иван 'нормальный'. При жене и собственном чаде. А все-таки с Андреем у них что-то было.
Что особенно бесило - Иван каждый раз встречал меня дурацкой фразой 'Привет, фрау фотограф' - это намек на мой школьный немецкий. Иногда добавлял: 'Вас издас'.
- Да кто меня издаст, - морщилась я. - Опять пленка - псу под хвост.
- Демьянова, я в тебя верю. - Тут Балашов нагло припирал меня к стене, тыкался носом куда-то между шеей и плечом. Изображал африканскую страсть. Я даже Юльке нажаловалась.
- А тебе не кажется, - (у Юльки с нравственностью всегда были нелады), что такой мужик тебе и нужен?
Я что-то вякнула про Петера.
- Знаю я все про твоего Петера. Ты чего себя заживо-то... На похороны позовешь?
- Не-а. Я брошусь в речку. От неразделенной любви. Как та девочка из первого репортажа.
* * *
...Визу в Эстонию дали только на месяц.
Весь июнь лили дожди. Мы съездили в Пярну: гуляли по сырому песочку, чертили веточкой слова-загадки.
Сперва я захлебывалась от злости: сдержанность Петера великолепно иллюстрировала байки о прибалтийской 'горячности'. Началось это, конечно, не в июне, а гораздо раньше. Плакать не умею, поэтому оставалось только тихо беситься. Принуждать не люблю.
Потом наступила апатия. Весь июнь мы довольно мирно просуществовали с Петером: гуляли по магазинчикам, слушали джаз, пили пиво, наносили визиты его знакомым; в Пярну бродили по побережью, играли в бильярд, как-то раз нас даже занесло на пляски для финских пенсионерок... Петер сказал, что в Эстонии все дешевле, чем в Финляндии, и отдых - в том числе. Вот они и валят, старушки-то.
Дома у Петера мне отвели комнату. Он несколько раз наведывался ко мне 'под покровом ночи', но все уже было не то, я ничего не хотела. К тому же раздражало, что после по утрам все сидели с улыбкой Джоконды на лицах. Правда, когда мы уехали в Пярну, Петер добросовестно выполнял свои 'обязанности'. От этой добросовестности просто тошнило. Вообще-то мне было уже все равно. Моя интимная жизнь потерпела крах.
Зато мы подружились с мамой Петера. Добродушная, чуть суетливая женщина. Обещала научить меня пироги печь. Все посмеивалась над Ханнесом, батюшкой Петера. Длинный, востроносый, с минимальным чувством юмора. Какая-то шишка у них на телевидении. Он даже утреннюю улыбку Джоконды не мог выдавить.
Еще были две сестрицы - одна из них двоюродная, приехала из Вильянди 'погостить' (отвратительное слово) - обе с непонятными именами и дежурными улыбочками.
Ну и что. От этой семейственности, дружных завтраков и ужинов на меня повеяло таким теплом, таким... покоем. Вернувшись в объятия Катерины Васильевны и ее благоверного, хотелось выть. Мама живет за городом, каждый день не покатаешься. Спасибо тетке - выручила с жильем.
Спасибо-то - спасибо, а в холодильнике - банка майонеза, и все. Мажешь на хлеб и ешь, пока желудок не взбунтуется. Еще есть пять пачек геркулесовой кашки. Видеть ее не могу.
Хочу заходить в крошечные магазинчики, касаться кончиками пальцев мяконьких вещичек. Скользить взглядом по остроконечным крышам, слушать речь, похожую на детский мячик. Хочу бродить под огромным зонтом по глянцевой булыжной мостовой. Смотреть на городское море, глотать его горьковатый сырой ветерок.
Я, конечно, очень цинична, но так всем будет лучше.
* * *
Шариковой ручкой Балашов рисует на груди моей мишень. Между прочим, прямо над сердцем. Выводит по дуге аршинными буквами: 'Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ'. Для него это всего лишь выражение глубокой симпатии. Я тоже люблю его. Не больше, чем он меня. Не больше.
* * *
- Моя жена фантастически занимается любовью.
- Да?
- Да. Можно все на свете забыть.
- Потрясающе. Как жаль, что я не ее муж.
* * *
На прощанье - ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука - лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти: и после нам не вместе лежать.
Хотелось бы все на свете забыть, кроме Бродского.
Нет, я, пожалуй, оставила бы в памяти один... два... три вечера...
А ну их туда же - к чертям собачьим.
* * *
- Что у вас было с Андреем? ...Не отпирайся.
- Даже не собираюсь. Недомолвки возникают только оттого, что люди боятся задавать вопросы. А не потому, что на невысказанные вопросы кто-то не отвечает. - Иван пожимает плечами. - Я хотел почувствовать себя женщиной.
Ах вот откуда эта пьянящая, легкая, подобно дыханию, нежность. А я-то! Все эти годы воображала себя подле квадратномордого красавца с ямкой на подбородке. Правда, Петер не слишком подошел под это определение. Но прибалтийская сдержанность казалась дальней родственницей мужественности. Словом, чем шире плечи, тем ближе оргазм.
А завершилось все ласковым, как юная леди, Балашовым. Хрупким и ласковым. (Хотя и вовсе не по-девичьи на каждом углу демонстрирующим свою чувственность.)
Вообще-то я ничего не знаю о юных леди. Возможно, не так-то они и нежны.
Теперь: квадратномордым и дуболапым - отставка. Эй, вы, слабо почувствовать себя женщиной?
...А ведь когда-то я заглядывалась на одного из этих - на учителя физкультуры средней школы номер понятия не имею. Как раз на того - с помятой физией, из соседней комнаты, в тапках. Это он сейчас распустился, а было время, когда чуть ли не в бабочке шатался по дому. Поигрывал бицепсами. Мы весьма мило кокетничали. Пока он не ворвался в ванную, я и не знала, что он идиот. Если женщина смеется над тобой, значит, ты проиграл. Она не простит тебе этот смех. Ты для нее уже не мужчина.
...А вот бывает еще хлеще: уже не мужчина, а - больше.
Больше?? Что? Больше, чем 'мужчина'?? Дубомордые обиделись, насупились.
Больше!! Романтичные, готовые топиться девочки хлопают в ладоши: это любовь, любовь!
Это не любовь, девочки. Больше.
* * *
Любовь дружит с Верочкой и Наденькой. Все трое рассчитывают на лучшее.
Мы не ждем ничего.
Мало того: мы не плачем, стоя над пропастью. Мы слишком мудры, чтобы плакать. И слишком благоразумны, чтобы сорваться с обрыва.
Ведь даже оступившись, я всегда вскрикиваю. Я так боюсь как-то поранить себя.
Верно, оттого и во влажный сентябрьский вечер, к занавешенной сырой пылью высотке Университета, линялой мокрой лавчонке я редко возвращаюсь в своей короткой памяти. Наверно, боюсь пораниться.
...Юлька принялась гоняться с диктофоном за прохожими. Оставили машину у дороги. Иван просто взял меня за руку и пошли - сквозь рыжий парк, по красноватому от влаги гравию. Камешки чуть щелкали под каблуком. Я удивилась бы, если в тот вечер он не поцеловал бы меня.
В промозглой опускающейся серости, под дурацким куском полиэтилена вместо зонта (капли сбегали по краю и падали на новую юбку) этот чувственный чужой муж с замашками гея становился мне немучительно дорог.
Не желала большего. Думала - унесу с собою эту нежную вспышку...
Унесла. Как котенка, лелеяла. Через пять дней наступил октябрь, прогнал жар, температуру, рыжий парк в мареве дождевых капель. Я снова вышла на работу.
* * *
- Кuidas kдsi kдib?
- Ikka kaub...
На этом мои познания в эстонском исчерпываются. Петер голубит честолюбивую мечту - отправить меня, по прибытии, на курсы: дабы говорила я на языке его предков. Подумать только: выучить четырнадцать падежей! Плевать, не то еще вызубривали.
- Тты неэ подходилаа к тэллэфонуу. Что-тто случиллось?
Маленький мячик прыгает: катится по гласным, на согласных подскакивает. Хочется ласки.
- Петер! Петер!
- Я слышшу тэбя. - Он повторяет свой вопрос.
Случилось... Случилось лишь то, что теперь постоянно хочется ласки.
- Соседи как обычно оборвали провод. А сами трубку не берут.
- Почеэмуу?
- Принципиально. Им по межгороду никто не звонит. Петер! Петер, ты слышишь меня?
- Я хорошоо тэбя слышшу. Когдаа тты приезжаешшь?
Не то. Он не слышит меня. Но оглянуться не на кого: тот, нежный, как юная леди, так же далек. У нежности нет лица, если она неизбирательна.
- Петер, я задержусь еще на неделю. Мама просила побыть с ней перед отъездом. Ты не против?
- Нэтт, делай какк нуужно. Тты позвонии, когдаа билетт возьмешшь.
- Петер, я позвоню. Как ты?
- Нормалноо. Тэбе привэтт отт маамы... и отт сэстрыы.
Про сестрицу мог бы и не привирать. Где это написано, что в семье все должны друг друга любить?
- Спасибо, Петер. Передай им то же... самое. Маму... поцелуй.
- Хорошоо. Буду ждатть звонкаа.
- Пока, Петер.
Шорох за дверью. Растопырили уши: неймется узнать, когда я отсюда выметусь.
Я-то буду смотреть на Финский залив, а вы - на помойку под окном. Буду без визы кататься в Германию и Бельгию. А вы - если только на оптовый рынок и на барахолку.
(...Патриот в семейных трусах лупит кулачищем в грудную клетку:
- Меня отсюда калачом не выманишь!
Одного не учел: никто, собственно, и не выманивает.)
Я для них - сволочь, променявшая радости коммунальной жизни на ужасы пестрого буржуазного мирка.
Ничего, еще
